Последний кайдан - Элла Чак

– Я люблю его! Ты знаешь это! Как ты могла?! – Её крик был полон боли, обиды и ненависти.

– Касуми… – Я попыталась что-то сказать, но слова застряли в горле.

– Замолчи! Ты мне больше не подруга! Я тебя ненавижу!!!

Её слова звенели пощёчинами, но времени на боль не осталось. Волна мышей хлынула в хондэн, словно тёмный поток воды, сметающий всё на своём пути. Они обрушились не на Призрачного самурая, сражающегося с нурарихёнами, и не на Оками. Нет, их цель была ясна – я, Хатиро и Акио, теперь мы трое стали врагами влюблённой девушки, решившей завоевать ответные чувства волка.

– Здесь человек, Касуми! Дай ему уйти! – крикнула я, отталкивая Нобутаку от водоворота грызунов.

– У него был шанс уйти! – Её голос был холоден и беспощаден. – Но он снова пришёл. А значит, останется навсегда!

Я выстрелила синей стрелой в самую гущу мышей. Магия разорвала их строй, но ненадолго. Башня пошатнулась и рухнула с грохотом, но это лишь разозлило их ещё больше. Нобутака пытался отстреливаться, но его усилия были тщетны. Мыши окружали нас всё плотнее.

Чёрный дым Призрачного самурая отбросил нурарихёнов прочь одним мощным вихрем. Его голос прорезал воздух:

– Не дай Нацуми одержать над тобой верх! Убей! Ты не слабее её!

Я заметила искру страха в глазах Касуми. Она понимала, что ей придётся сделать выбор: убить меня или потерять всё (спасибо, подружка, что ты хотя бы убьёшь меня с чувством вины!).

– Оставь нас в покое! Это не твоя свеча! Она наша! Мы потомки самураев, а ты убийца! – Мой голос дрожал от ярости и усталости.

Самурай расхохотался, его смех был холодным, одиноким и жутким, как ветер среди «босоногих сакур».

– Ты никогда не ошибалась сильнее, чем сейчас, Нацуми! – Его слова были полны яда. – Называешь меня убийцей? Какая ты наивная!

– Ты напал на Касуми в поле! Ты пытался испепелить её! А теперь приказываешь ей убить меня?! – Мои слова были полны гнева.

– Пытался! – Он усмехнулся. – Как пытаются задушить крысу, пробравшуюся в погреб с припасами. Какая ты глупая девчонка!

Его смех оглушил. Я не заметила, как волна мышей настигла меня справа. Лук выпал из рук, а острые зубы грызунов впились в мои ноги. Боль была невыносимой, словно тысячи игл пронзали плоть одновременно. Тёмная кровь текла по коже, невидимая для глаз людей, но ощутимая для волка с обострённым обонянием.

– Нацуми! – Оками ринулся ко мне, закрывая своим телом следующую волну мышей.

Он превратился в волка и стал барьером между мной и смертью.

– Ты помогаешь ей?! – закричала Касуми. – Она хотела тебя убить, Оками! Почему ты снова на её стороне?!

– Те, кто не хочет меня убить, вызывают ещё больше подозрений, – ответил он спокойно, но твёрдо. – Уведи мышей, Касуми!

– Ни за что! Она не получит тебя!

Оками знал, что сила отверженной любви посильнее любой его магии.

– Нацуми, уходи! Забирай человека и уходи! Я задержу их! – Его голос был властным.

Я смотрела на него с недоверием.

– Теперь ты решил поиграть на моей стороне? – спросила я, не став утаивать разочарование и холодность тона.

– Я всегда был на твоей стороне. Ты знаешь это. Ты чувствуешь.

Его слова пронзили насквозь. Я ненавидела его за то, что он умел озвучивать то, что я боялась даже ощутить.

– Киро… – прошептала я, чувствуя, как слёзы жгут мои глаза.

Он коснулся моего лица своим холодным носом, царапина под его прикосновением тут же затянулась. Его шерсть ощетинилась, когда он резко повернулся к Касуми, готовый сражаться с ней и её полчищами мышей.

Касуми стояла неподвижно, тяжело дыша. Она сняла коричневый шнурок с волос, швыряя его, согнувшийся в форме сердечка, в разинутые пасти оскалившихся мышей, и посмотрела на Оками взглядом полного отчаяния. Она всё поняла. Даже то, чего я ещё не могла осознать.

Но никто из нас не понял, почему внезапно стало темно. Синие всполохи свечей исчезали один за другим. Первый фитиль потух. Затем второй. Третий.

– Не смей! – крикнула я самураю, вытягивая руку вперёд. – Ты всех нас убьёшь… Не делай этого!

Но ответил мне женский голос:

– Не я… Это сделаешь ты.

Тонкие девичьи пальцы протянулись к последнему огоньку свечи и сдавили его, как я давила надоедливую пищевую моль. Свет угас. Сотая свеча ёкая потухла.

И мир погрузился во тьму.

* * *

Ода Нобутака поднял фонарь, и мягкий свет разлился по залу, вырывая из тьмы очертания старинных стен и деревянных балок. Ему, вероятно, казалось, что синие блики свечей всё ещё пляшут перед его глазами. Но это были не отблески света. Это были наши глаза – глаза тех, в ком хранилась сила свечей.

Кто мы?

Люди – едва ли. Монстры – возможно.

Но что перевесит? И кто он – тот, кого мы называем Призрачным самураем? Вопросы сыпались, как дождь в разгар грозы. А ответ прозвучал неожиданно – из уст самого Оды Нобутаки:

– Мико-сан? Почему ты здесь?

Она низко поклонилась своему начальнику, её движения были плавными и безупречными, как у актрисы театра Но[86].

– Вам привычнее видеть меня такой? – Её голос был спокоен, но в нём сквозила холодность. – Полицейской в строгом костюме, а не воином-самураем в полыхающих доспехах.

Из густого чёрного дыма, окутавшего Мико, выступил Призрачный самурай, его фигура была словно вырезана из мрака. Ода шагнул вперёд, его лицо исказилось от ярости.

– Что ты сделал с Мико?! – закричал Ода, сжимая рукоять одной из катан, снятых со стены. – Верни её! Перестань мучить её душу!

Он бросился вперёд, нанося удары с отчаянной силой. Но лезвие проходило сквозь тело самурая, как через дым. Тот лишь усмехнулся.

– Я и есть Мико, – раздался его гулкий голос. – Всё закончится очень быстро, Ода-сан. Свеча…

– Оками, – прошептала я, чувствуя, как леденеет кровь в жилах. – Смотри!

Мы обернулись одновременно. Все четыре фитиля свечи вспыхнули снова, их пламя горело ярче прежнего.

– Ты дух, – произнёс Оками, его янтарные глаза пристально изучали фигуру Мико. – Ты не можешь потушить эту свечу. Ёкаи, оборотни, юрэй и мононокэ не могут уничтожить то, что питает их жизнью. Только люди способны погасить её.

Я смотрела на хаос вокруг: на пляшущие тени ёкаев, на мерцающий свет свечей и на лица тех, кто был рядом со мной. Мысли вихрем проносились в голове. Всё, что я узнала за эти дни, всё, что мне пришлось принять против своей воли. Но был