Пассажир без возврата - Алексей Небоходов

– Скоро ты это поймёшь. – Её губы слегка дрогнули в ленивой, почти снисходительной усмешке. – И тогда ты не будешь задавать таких глупых вопросов.

Дмитрий чувствовал, как его шаги становились тяжелее с каждым пройденным метром. Гравитация здесь казалась иной – не просто физически ощутимой, но и пропитывающей само пространство, сгущающей воздух вокруг него. Демоницы, сопровождавшие его, не нуждались в указаниях. Они двигались медленно, но с той естественной уверенностью, что бывает у существ, привыкших к вечности, а не к спешке смертных.

Шаг за шагом перед ним раскрывался Лифтаскар, его извращённая грандиозность, отражённая в искусственном свете фонарей, извивающихся, словно змеиные позвоночники. По мере приближения к возвышенности, на которой располагался его новый дом, мир вокруг обретал нечто схожее с логикой сна, но её последовательность вызывала тревогу.

Вдали чернела бесконечная пустота, заполненная клубами тёмного пара, лениво всплывающего из неизвестных глубин. Казалось, что сам воздух здесь имеет вес, напоминая жидкость, в которой всё движется чуть медленнее, с затянутыми в тягучий ритм жестами. Высокие мосты, ведущие к платформе, простирались над пропастью, идущей вниз на такую глубину, что взгляду не хватало силы постичь её дно.

И вот наконец он увидел своё новое жилище. Здание, возвышавшееся перед ним, не просто поражало своей монументальностью – оно вселяло ощущение абсолютной чуждости, той древней, зловещей логики, которая не могла принадлежать рукам смертных.

Грандиозная структура сочетала в себе черты древних храмов и имперских дворцов, но их архитектура была нарушена и искажена. На первый взгляд формы казались знакомыми – колоннады, массивные стены, усечённая пирамида, но линии были слишком резкими, изгибы неестественно плавными, а узоры на поверхности беспокойно двигались в свете фонарей, словно рисунок был живым.

Золотой отблеск, которым сияли колонны, не был отражением привычного света. Он казался теплым и текучим, но при этом не грел, оставаясь холодным, мёртвым сиянием заточённого великолепия.

Вместо привычных дверей перед Дмитрием распахнулся вход, уходящий вглубь черноты, как зияющая пасть, приглашающая погрузиться внутрь.

Огромные окна без стекол открывали панорамный вид на океан тёмных паров. Они казались прорезями в самой реальности, словно за их пределами не было воздуха, а лишь бесконечная бездна.

Дмитрий почувствовал что—то странное, когда приблизился к зданию. Будто внутри него затрепетало новое ощущение, не свойственное прежней жизни. Дом ждал его. Или, возможно, он уже был его частью.

Как только Дмитрий переступил порог, мир внутри дома изменился, будто раздвинул границы реальности. Пространство не просто окружало его – оно принимало, обволакивало, впитывало, словно существовало только для него и теперь ждало, когда он осознает свою новую суть.

Воздух внутри оказался плотным, насыщенным, он давил не физически, а иначе – его невозможно было вдохнуть полной грудью, как будто сам дом решал, сколько позволить ему забрать из себя. Запах в помещении не походил ни на что привычное – влажный, чуть смолистый, с примесью чего—то пряного, он был слишком интенсивным, но не отталкивающим, скорее наоборот – опьяняющим, медленно размывающим границы мысли.

Пол под ногами отражал пространство с искажениями, будто зеркальная поверхность из чёрного мрамора не просто фиксировала реальность, а перемалывала её, пропускала сквозь себя, создавая тревожные отражения. В глубине этого блеска, в тончайших прожилках мрамора текли светящиеся линии, они дрожали, едва заметно пульсировали, словно что—то под этой твердой гладью дышало, жило своей скрытой жизнью. Их мерцание не подчинялось случаю – свет двигался в такт чему—то, что находилось за пределами понимания, будто повторяя удары огромного невидимого сердца, раскинувшего свои сосуды под всей громадой Лифтаскара.

Пространство не имело привычных стен. Колонны, уходящие вверх, где вместо потолка висела плотная чернота, обрамляли помещение, и свет фонарей снаружи отбрасывал на них кривые тени, движущиеся не туда, куда следовало бы.

В центре спальни, на пересечении светящихся линий пола, возвышалась массивная кровать, но назвать её просто ложем было недостаточно. Это было великолепное возвышение, трон для ночи, место, предназначенное не для отдыха, а для ритуалов, для поклонения, для слияния тел в бесконечных поисках наслаждения. Золотая и чёрная ткань, покрывавшая её, казалась влажной, но не от воды, а от впитанного жара, от следов множества тел, что находились здесь прежде. Под ней скрывались толстые, почти живые матрасы, мягкость которых была неестественной, как будто они вбирали в себя плоть, а не поддерживали её.

Вокруг кровати были расставлены массивные кресла и диваны, но их форма не была удобной для простого времяпрепровождения, она подчинялась изгибам человеческого тела в момент желания. Материя этих предметов вбирала тепло кожи, но не отдавалась прохладой, и, прикоснувшись к бархатистым поверхностям, можно было почувствовать, как они слегка подрагивают, словно обволакивая сидящего, словно понимая его плоть.

На стенах не было пустых мест. Все они покрывались фресками, только эти изображения не просто украшали пространство – они подчиняли его, создавали ритуальную атмосферу, где не было случайных взглядов или лишних линий.

Здесь не было сцен насилия, здесь не было крови, здесь не было смертей, но и свободы здесь тоже не существовало. Всё, что изображалось на стенах, было исполнено странного, неестественного восторга, но восторга подчинённого, лишённого воли, растворённого в общем движении ритуального поклонения.

Фигуры, выгравированные на фресках, не просто двигались в хаосе, а образовывали строгий, непрерывный поток. Их тела сплетались воедино, подчиняясь единому ритму, которому нельзя было сопротивляться. Они были счастливы, но это было счастье без осознания, без выбора, без мыслей. Их губы разомкнулись в безмолвных молитвах, их руки тянулись вперёд, стремясь коснуться неподвижной, гигантской фигуры, сидящей на троне.

Эта фигура занимала центральную часть изображения, доминируя над пространством, не требуя движения, не нуждаясь в словах или жестах. Она просто была, и её присутствие наполняло всё вокруг собой, безоговорочно, неизбежно, безраздельно.

Голова Дмитрия слегка закружилась, когда он перевёл взгляд. Фреска будто двигалась, но это движение было неуловимым, словно возникало где—то на границе его сознания. Он моргнул, пытаясь вернуть резкость восприятию, но ощущение не исчезло – наоборот, оно только усилилось. Ему показалось, что тени на изображениях изменились, что лица существ, склоняющихся перед владычицей, на мгновение обрели человеческие черты, слишком знакомые, слишком живые.

Но прежде, чем он успел осознать изменения, всё вновь вернулось в прежнее состояние – фигуры исчезли в общем узоре, слились с фреской, став лишь ещё одним элементом ритуала, подчинившего себе стены этого места. Дмитрий с усилием оторвал взгляд, но осознание того, что он увидел, уже проросло в глубине его сознания, цепко впиваясь в разум липкими, неотвязными