Грязный город - Хэйли Скривенор

– Да, в принципе, ничего особенного. То, что обычно говорят педофилам. – Смити потер глаза. – Если честно, теперь из-за этого чувствую себя дерьмово.

Дело Клинта, Роланда и Питера поручили дорасследовать местным полицейским. Как в итоге выяснилось, гибель Эстер с наркотиками никак не была связана. В этом Сара ошиблась.

– Что ж, все идет к тому, что завтра после обеда я все-таки сяду на поезд и отправлюсь к сестре. – Смити допил пиво и поставил банку на столик. – У меня накопились отгулы, и Кинуак готов меня отпустить.

Сара старалась отрешиться от чувства, что ее предали. Она мечтала о поездке домой. Хотела, чтобы в дороге компанию ей составил человек, который вместе с ней расследовал сложное дело. Хотела избавиться от груза последних восьми дней, беседуя с человеком, который был знаком с этим жарким городом.

Но это была проблема не Смити.

– Как же я выровняю загар, если мне опять придется сидеть за рулем? – Она вытянула правую руку, которая теперь была темнее левой, и улыбнулась, давая понять, что не обиделась. Смити рассмеялся.

Он поднялся со стула.

– Завтра я уеду рано, до того, как ты проснешься. – Смити протянул ей руку. – Отличная работа, босс.

Она ответила на его рукопожатие.

– Да, чуть не забыл, – сказал он. – Вот, купил для «коммодора».

Смити вручил ей тонкий полиэтиленовый пакетик с ярко-желтой сосной внутри: освежитель воздуха с ароматом ванили.

* * *

На следующее утро Сару разбудил телефонный звонок.

– Майклс, прости, что напрягаю, но без тебя никак, – сказал голос на другом конце линии. Сара ни на минуту не поверила в искренность «прости» Кинуака. – Я понимаю, ты еще только закрываешь дело, но, кроме тебя, есть лишь один сотрудник, к которому я мог бы обратиться, а он сейчас в отъезде.

Банальностью ресурсов называл это ее сержант-инструктор – по аналогии с фразой «банальность зла», которую Сара помнила из уроков истории. Эйхман и его отговорки, что он «всего лишь исполнял приказы»[28]. Она была измождена. Организм еще только начинал восстанавливаться после изнурительных ночей, когда ее мучила бессонница из-за головных болей или изматывали кошмары об Амире, о собаках, бегавших кругами в поисках непонятно чего. В этих своих снах Сара никак не могла понять, что вынюхивают собаки, но точно знала: важно, чтобы они это не нашли. И она металась между ними, совала руку в их пасти, пальцами ощупывая мягкие глотки. Сара подумала об Амире. Если б они все еще оставались вместе, у Сары перед ней были бы определенные обязательства. А в результате пришлось бы звонить и объяснять, что она все-таки не может взять отпуск.

Когда Сара садилась в машину, она вдруг живо представила, как снова звонит Кинуак и обращается к ней по званию, отчего у нее сжимается сердце. «Майклс, мне плевать на твои предпочтения, – заявляет он, – пока они не создают мне проблемы. Теперь создали. Понимаешь, о чем я?» От страха у нее сводит живот. Она знает, что на поддержку коллег рассчитывать не стоит. Среди них слишком много таких, кто будет рад, если ее турнут из полиции. «Некая Амира Хассан утверждает, что 16 ноября вечером ты ее избила. Я видел фотографии. На этот раз ты в полном дерьме, Майклс». Вообразив это, Сара испытала то же странное чувство нереальности, какое возникло у нее, когда она первый раз увидела труп Эстер Бьянки. Как будто она перенеслась в некий необъемный мир, где все сделано из картона.

Она подумала об отце и о кружевной скатерти. Тот самый случай, не так ли? Чем она лучше Шелли Томпсон? Разве что ей повезло больше. Вот и все. Удивляло другое: все ее существо пронизывало чувство облегчения, когда она села в машину и завела мотор. Что, если ее отстранят от расследований, по крайней мере на какое-то время? Она думает, что хуже этого ничего быть не может, но вдруг это вовсе не так и плохо? Может, перестав разыскивать пропавших без вести детей, она начнет обращать внимание на женщин, найдет себе кого-нибудь. Внимательнее присмотрится к самой себе. Перед Сарой тянулась дорога на Сидней, руки едва касались руля. Тишина, назойливый запах ванили.

Ронни

12 декабря 2001 года, среда

В день похорон Эстер мама все утро возилась с моей повязкой. Сидела на моей кровати у меня за спиной и поправляла бинты, стараясь не задевать заживающие раны. Пыталась прикрыть обритую часть моей головы, ослабляя натяжение бинтов под ухом. Голову и челюсть постоянно пронизывала ноющая боль. Как будто череп увеличился в размерах и стало не хватать кожи: одна сторона лица покраснела, опухла и воспалилась. Едва я села на кровать, Фли растянулся у меня на коленях и теперь урчал. Я представила, что внутри него находится крошечная фабрика, промышленное предприятие, где трудятся люди в крошечных жестких шляпах.

Фли мурлыкал у меня на коленях, а мама продолжала подтягивать бинты то в одном месте, то в другом, словно надеялась, что, если поправит как надо, повязки вообще не будет заметно. Она нервничала, как и в ту первую субботу после исчезновения Эстер, когда туго стягивала мне волосы, словно с тех пор вообще нисколько времени не прошло.

– Мама, не трогай, больно, – сказала я.

– Прости. – Мама встала, уронила руки.

Она была в черном платье. Ноги худые, длинные. Прежде я никогда не видела маму в платье и оттого чувствовала себя не в своей тарелке: мне казалось, будто передо мной стояла совершенно другая женщина. Черное платье, которое надела я, было мне мало, жало под мышками. Вероятно, оно лежало в одном из пакетов с поношенной одеждой, которую тетя Шелли отдала маме в том году. Пакеты, набитые выцветшими штанами, джемперами с растянутыми горловинами, рубашками, на вид нормальными, а наденешь – сидят криво. Комната была заставлена и завалена вещами: мое старое покрывало, забитая книжками хлипкая полка, стул с драной обивкой у моего стола. Все это старье вот-вот могло развалиться, сломаться, порваться – хлам на выброс. Почему эти вещи оказались здесь, а более ценные, хорошие исчезли?

Мама сказала, чтобы я сделала открытку для Эстер, для похорон, и оставила меня одну. Я нашла лист цветной бумаги формата А4 и сложила его вдвое. Сердце щемило. После того как на меня напала собака, кто-то подобрал мой ранец и отдал его маме. Он стоял на моем письменном столе. Из ранца