Памятка убийцы - Алексей Викторович Макеев

янтарном сиропе, разлитом по похожим на хрустальные сундучки розеткам. Едва отдышавшийся после жара духовки лимонник источал аромат, который сплетался в носу с запахом свежезаваренного белого чая с земляникой. Абрикосы в простой дачной миске были похожи на детские щеки, которых касалось полуденное солнце из раскрытого настежь окна. Драгоценнее рубинов сверкал домашний вишневый мармелад.

– Итак, – Любовь Евгеньевна Озеркина сделала глоток чая, – чего вы хотите от моей весьма нескромной персоны, мсье Гуров? – Ее голос звучал уверенно. За светским лоском в нем слышались крестьянская безжалостность и сила. – Грехи моего прошлого всем известны. Спасибо сыну. Но его девочку – она, кажется, какая-то айтишница? – я не трогала. Он взрослый мужчина. Его личная жизнь мне неинтересна. Как говорится, – она расслабилась в кресле, положив ногу на ногу, – not guilty.

Гуров положил на стол упакованную в пластик записку с дизайнерского платья.

– А по-моему, вы как раз активно искали пути к сближению с Лизой.

Озеркина пожала плечами:

– Бросьте! Просто жест вежливости богатой потенциальной свекрови. Мне бы в свое время так! А то, знаете, бродишь юной вдоль витрин всех этих брендов с настроением «Хороша я, хороша, да плохо одета. Никто замуж не берет девицу за это. Пойду с горя в монастырь, Богу помолюся. Пред иконою святой слезами зальюся», – меланхолично процитировала она строчки народной песни. – А потом становишься старой и можешь купить это все себе, но вся роскошь так комично или уродливо смотрится, что уже не нужно.

– В записке указана более нетривиальная мотивация, – покачал головой Гуров. – Позвольте, прочту? – Сыщик не дождался ответа. – «Дорогая Лиза! Мы незнакомы, но ты наверняка слышала от Глеба, что я монстр. Мой слабохарактерный сын, как всегда, ошибается…»

Он вопросительно посмотрел на Любовь Евгеньевну, не закончив чтение.

– Вы говорили, что вам неинтересна жизнь сына, но даже в таком коротком тексте даете ему оценку.

– Я говорила, что мне неинтересно, с кем спит Глеб. Но не сам Глеб.

– Кто-то еще знал о подаренном вами платье?

– Нет.

– В день похорон Колтовой вы посылали курьера с букетом кустовых роз ему в тон?

– Нет.

– Такие цветы приносили от вас на кладбище, напугав беременную подругу Лизы, на следующий день?

– Нет! Да о чем, в конце концов, речь?! – вспыхнула Озерова.

– О том, что кто-то выкрал ваше платье из похоронного агентства, где одевали Лизу. И дважды принес ей совпадающие по цвету с этим нарядом цветы.

– Так может, это все и есть одно большое совпадение? – Под оценивающим взглядом Гурова она помрачнела. – Мало ли… Не знаю, сможете ли вы меня понять, Лев Иванович. Хотя, впрочем, мне это и не нужно. Но одно дело – не нуждаться ни в чьем одобрении, и другое – не нуждаться в других. Деньги позволяют мне не вспоминать, что тюрьма сделала с моим телом, каждый день. Но я знаю, что мое время уходит. Во второй половине жизни, – она слегка наклонила голову, – печально быть матерью, которая утратила всякую связь с детьми. Моя дочь в могиле, а я, как христианка, отрицаю спиритизм, – она выпрямилась, – что не отрицает моей, видит Бог, готовности вечно вымаливать у своей малышки прощение. Хоть перед хрустальным шаром. Хоть за доской Куинджи. Хоть на «Битве экстрасенсов». Хоть за полным взявшихся за руки идиотов столом. – Озерова поискала глазами виски, но взялась за тонкую ручку чашки чая. – Увы, никакой медиум не заставит меня скрыться от осознания, что моя подлинная плоть и кровь истлела в гробу, а предательское тело, пустая оболочка, когда-то выносившая и отдавшая миру это живое существо, печатает сказки для чужих детей. Посторонних. – Она схватилась за виски. – Других.

– У вас еще есть сын, – тихо сказал Гуров.

– Сколько у вас детей, Лев Иванович?

– Мне не довелось стать отцом.

– В чем-то я вам завидую. Вы не узнаете, что даже мертвый ребенок милосерднее того, который тебя и после смерти будет ненавидеть.

Она подняла лицо, и оно показалось Гурову восковым и застывшим, как маска в Музее мадам Тюссо, несмотря на объятия мягкого полуденного свечения солнца, которое бывает только в разгар лета.

– Искру я сломала своей нарциссической давильней. Не удивляйтесь. – Она перехватила его слегка удивленный взгляд. – Мужу актрисы ли не знать, что все творческие люди – нарциссы?

– Наблюдения за окружением супруги, – осторожно сказал Гуров, – скорее навели меня на мысль, что в нем много истериков и истероидов.

– Выбор увидеть в эти людях прежде всего досадную привычку потакать своим эмоциям и интенцию «посмотри на меня», – понимающе кивнула Озеркина, – весьма благороден с вашей стороны.

– Как вы обращались с дочерью?

– Каждый день критиковала ее, сравнивала с подружками. Имя дочерям маминой подруги, – она усмехнулась, – в нашем случае – легион. Меня забавляло вкладывать в сотню диалогов одно и то же послание: «Ты все равно ничего не стоишь, потому что недотягиваешь до меня. Позоришь одним своим видом. Исчезни с лица земли. Не живи». И, будь проклят писательский дар с его встроенной силой убеждения, она мне поверила! Однажды Искорка увидела в себе то, в чем убеждала я: тотальную никчемность. Погибла сначала внутренне и стала ходить по нашей большой квартире на Кутузовском бледной тенью. А потом лишила себя жизни здесь, за ручьем в церковном саду. Будто вода язычески отчеркивала ее от Бога, ведь церковь отказывает в отпевании самоубийцам. Вы же знаете выражение из сказок «горячий камень»?

– Могилы самоубийц?

– Да. Древним русичам разрешалось приходить на них редко. И в те дни, когда матери и жены наконец обнимали камни, могильные плиты раскалялись от накопленных слез. – Озеркина провела руками по щекам, будто стирая влагу. – Мой сын Глеб, которого вы изволили упомянуть, так меня ненавидит, что даже не считает святотатством поступок Искры. Он рассматривает ее добровольный уход из жизни как очередное проявление беспрекословного подчинения материнской воле. С ним, впрочем, солидарен батюшка Хрисанф. Крестный отец моих детей, между прочим. Он уже тогда здесь служил.

– И жил в доме по соседству?

– Да. В селе его любят. Вы не возражаете, – она кивнула на окно, – если я отлучусь? – Гуров увидел, как через маленькую калитку в заборе между участком Озеркиной и церковью вошла полноватая круглолицая женщина в просторном васильковом сарафане до пят и голубой газовой косынке, из-под которой выбилась выгоревшая до цвета льна, подернутая сединой прядь. Гостья вела за руки мальчика и девочку лет восьми.

– Это матушка Валентина. У священника многодетная семья, и жена иногда заходит за сладостями для них. Ольга наверняка оставила пакет, – Любовь Евгеньевна смущенно улыбнулась, – полный мармелада, домашнего печенья, яблочной пастилы.

Она легко поднялась и