После выстрела - Магомед Мусаевич Мусаев

С такими словами обратился к жене Сардал, когда к нему пришел брат.

— У меня нет от Секи никаких тайн, — пожал плечами Мурдал.

Она с благодарностью посмотрела на него, подбросила в камин боярышника и ушла.

Сардал уселся на тахту, покрытую ковром, сразу нарушив обычай, по которому старшему брату полагалось лучшее место. Он, младший, так расположился на тахте, что Мурдалу пришлось сесть у его ног.

Мурдалу стало обидно не за себя, а за брата, который словно позабыл то, что знает каждый чеченец с самого детства.

«Неужели брат мог стать таким?» — с горечью думал он.

Вглядываясь в лицо Сардала, он словно впервые рассматривал его. И казалось оно ему чужим. Короткий приплюснутый нос, под которым топорщились рыжеватые от курева усы, единственный серый глаз. Сардал ли это? И он, и не он…

Сардал восседал на тахте, по-турецки скрестив ноги и время от времени развязно почесываясь. Он говорил, кивая в такт своей речи большой головою, на которой повсюду видны были отметины и шрамы нескончаемых сражений детства.

Однако вскоре Мурдал уловил, что оттенок высокомерия в поведении младшего брата был внешним, даже, пожалуй, напускным. А по существу Сардал искал путь к его сердцу и, разговаривая, все поглядывал на него, желая понять, какое впечатление производят на него те или иные слова.

Сардал довольно искусно строил свою беседу, прежде всего стараясь не дать Мурдалу высказываться и возражать. Изредка бросал он взгляд в окно, видимо, боясь, как бы не появился во дворе сын его Хамид, при котором пришлось бы прервать разговор. Хамид в последнее время как-то косо посматривал на отца, и Сардал догадывался, что это из-за Мовсара.

Неделю вынашивал Сардал план своего разговора с Мурдалом. И сейчас доморощенный Цицерон боялся сбиться с толку. Отчасти и поэтому не давал он Мурдалу перебивать себя.

Оказалось, не пожалел он ни времени, ни денег и отправился за Терек, чтобы разыскать родственников Мовсара. Но не нашел никого. Только слышал, что Мовсар — будто бы сын одного человека, который, совершив какие-то преступления, бежал в горы. Нехорошие разговоры. А еще какой-то старик из Дуба-Юрта сказал, что, может быть, отец Мовсара — тот самый человек, который появился среди чеченцев несколько лет назад и за это время успел натворить немало черных дел.

Все эти «будто бы», «может быть» и тому подобные слова должны были показать объективность Сардала, его беспристрастность и одно-единственное желание помочь брату разобраться в том, кого же он в конце концов пригрел на старой своей груди.

Но стремление Сардала скроить из каких-то лоскутков целое покрывало лжи, несмотря на все его ухищрения, не увенчалось успехом.

Когда факты, вовсе не являющиеся фактами, были исчерпаны, Сардал принялся убеждать брата вовсе уж нелепыми доводами.

— Совсем покой я потерял с тех пор, как появился в доме твоем этот безродный…

— Но почему же, Сардал? — искренно удивился Мурдал.

— Когда он был мальчишкой, я все боялся, что он и тебя и меня обкрадет и убежит. Но это еще полбеды. А вот когда он повзрослел, стал сильным, так я каждое утро смотрю: зарезал он тебя и Зелиху или вы еще живы. Ты посмотри только, какие у него разбойничьи глаза. Как зыркнет, так мороз по коже пробежит. Эх, Мурдал, Мурдал, такое время нынче, что и родным-то детям верить нельзя. А ты… У тебя детей своих нет, тебе этого не понять, а я скажу: своих родных сыновей боюсь, честное слово. Делаешь для них все, что можешь, и все, чего не можешь, а они только требуют, ко всему придираются, а понять отца не хотят…

Здесь Сардал для убедительности всхлипнул, ему удалось даже выдавить из единственного глаза своего слезинку-другую.

Но Мурдал только улыбнулся.

Сардал сразу почувствовал, что переборщил, и сказал:

— Ну, хорошо, такое, может быть, мне только кажется. Ведь люблю я тебя. Единственный брат — как единственный глаз. Беречь его надо. Но сам посуди, мало ли что может случиться. Чужой человек — в сердце заноза.

— Да что ты, Сардал! С ума ты, что ли, сошел!

— Не знаю, брат, может, и сошел. Но сердцу не прикажешь. А сердце мне говорит: что-то случится, что-то стрясется из-за этого пришельца… Надо верить сердцу, и я верю… Мы, мусульмане, Мурдал, верим в голос аллаха… А твой Мовсар необузданный, честолюбивый. На все он способен. Поверь мне.

Сказал это Сардал и покосился на брата. Стоило ли ему, безбожнику, говорить об аллахе, о вере в голос всевышнего?..

На этот раз улыбка не появилась на устах Мурдала. Он задумался, низко опустив голову.

Мурдал был умный человек. Но он и подумать не мог о том, что между ним и братом возможны отношения неискренние, лживые.

Его смутило, что Сардал понимает Мовсара так же, как он. Значит, он, Мурдал, любя Мовсара, чего-то в нем не заметил, что-то проглядел. Со стороны виднее, конечно. Больно и неприятно было Мурдалу слышать все это, и все же он нашел в себе силы, чтобы сурово взглянуть на сына. Мысленно взглянул. Мысленно присмотрелся.

«Нет, не может быть!» — прошептал он про себя, встал, выпрямился, мотнул головой, словно пытаясь вытряхнуть из нее все услышанное от брата.

И неожиданно почувствовал, что должен немедленно, сейчас же уйти из дома Сардала, где стало ему душно и невмоготу. Но Сардал знаком остановил его: вспомнил, что подошло время намаза, и зашептал молитву так усердно и истово, будто только что возвратился из Мекки. Набожность и кротость подлинного хаджи[14] были написаны на его лице. Единственный глаз светился фанатической верой в аллаха и пророка. Мурдал снова сел. Невеселые мысли одолевали его.

Сардал читал молитву за молитвой, ведя счет псалмам по суставам пальцев и одновременно искоса поглядывая на Мурдала, радовался: по лицу Мурдала было видно, что он попал в цель.

Наконец Сардал закончил молитву и сказал:

— Все у нас с тобою, брат, не как у людей…

Мурдал резко повернул к нему голову:

— «Как у людей, как у людей…» Этими словами часто оправдывают не очень хорошие дела!

— Ты умен, — проговорил Сардал с подчеркнутой уважительностью к старшему брату. — Но не пора ли подумать и о душе. Все-таки нам с тобой не восемнадцать лет. Есть пословица: «Хороши для старика четки и клюка».

— Нет, брат, нет, — решительно возразил Мурдал, — никогда, понимаешь, никогда не откажусь я от правил, по которым прожил всю жизнь. Хоть каждый день бейся лбом о молитвенный коврик, а