Я во всем виновата - Элизабет Кей

Спустя несколько минут я снова опустила его. Позвоночник будто вопил от боли, все тело дрожало.

Он молча и неподвижно лежал на спинке.

Я хотела посмотреть на телефон, но не рискнула.

Я подождала, пока его дыхание станет медленным и ровным, и на цыпочках направилась к двери. Я открыла ее медленно и осторожно, едва дыша, но она все равно скрипнула. Я выскользнула наружу и осторожно закрыла ее.

Я закрылась в нашей спальне и снова перечитала сообщение:

«Я буду. Л.»

Это правда случилось. Прошло двадцать лет с тех пор, как мы вместе ездили в коттедж, но всего через пару недель мы снова будем там.

Я уже собиралась ответить, когда сын снова закричал. Крик словно бы пролетел по коридору и ударил меня в грудь. Я почувствовала, как напряглись все мышцы, как выгнулось тело, как пот проступил на коже. Я встала – с трудом, мне очень хотелось отдохнуть или поспать – и вернулась к сыну.

Он вернул меня в то лето – его крик. Так случалось всегда. Он дразнил меня и преследовал. Я подняла сына из кроватки, и спазм боли, прокатившийся по спине, показался мне наказанием за совершенное преступление. Я должна страдать без сна. Мне должно быть больно. Я должна быть измученной, задерганной, постоянно на грани.

Кошмары начались, когда нашему сыну было всего несколько месяцев.

Ты говорил, что это невозможно. Ты перечитал десятки сайтов и купил кучу книг. Ты настаивал, уверял. Твердо решил, что ночные кошмары не могут начаться, пока ребенку не исполнится хотя бы несколько лет. Ты был уверен в этом так же, как во мне.

И ошибался в обоих случаях.

Я уверена, что наш сын страдал от этого с самого начала. Я помню его первые дни, деревянную колыбельку, которую твой отец сделал сорок лет назад и которая теперь стояла рядом с нашей кроватью. Мы наивно полагали, что мальчик будет спать там охотно и легко, просыпаясь время от времени, чтобы поесть, – ненадолго, конечно. Мы держали его на руках, качали, гладили, пока он наконец не закрывал глаза в наших объятиях. Мы опускали его медленно, все так же осторожно качая и что-то приговаривая, но, стоило ему почувствовать под спинкой матрас, он открывал глаза и начинал плакать.

Мы пытались снова и снова в течение нескольких дней, но в конце концов сдались. Я уложила его рядом с собой в постель и позволила ему прижаться к моей груди. Я спала некрепко, просыпаясь каждые несколько минут, чтобы проверить, дышит ли он, не слишком ли ему жарко и достаточно ли далеко от его лица находится постельное белье. Но меня это не пугало, потому что он был счастлив.

Это длилось недолго.

Его стало еще труднее уложить, и то, что успокаивало его вначале, видимо, исчезло. Это случалось, когда он пропускал сон, или спал слишком мало, или засыпал слишком поздно. Ты постоянно работал, поэтому редко видел его, но каждый мой день строился вокруг его сна. Он просыпался с криком – всего через двадцать минут после того, как засыпал. Его глаза расширялись от ужаса, он захлебывался. Еще хуже становилось, когда он плохо себя чувствовал, или когда погода была слишком теплой, или когда ночью запускали фейерверки, – и так продолжается до сих пор.

Оскар никогда не вспоминает их на следующее утро. Он не знает, что сидел и кричал без остановки целых пятнадцать минут, прежде чем снова заснуть. Я же помню все: каждую ужасную секунду, каждую слезу, которая стекала по его щекам.

Я помню, как ты пришел домой – я лежала на диване и рыдала – и сказал мне, что все дети с трудом засыпают. Думаю, до тех пор, пока ему не исполнился год, пока ты не стал иногда укладывать его сам, ты не понимал, насколько невозможным это порой кажется.

– Успокойся, – говорил ты, когда он был совсем маленьким, еще даже не ходил, – все наладится.

Я не могла расслабиться. Я не могла успокоиться. Я видела, к чему приводят ночные кошмары.

В тот вечер я пролежала, свернувшись калачиком, на полу у кроватки сына больше часа. Я снова и снова думала о нашем будущем, о своем плане, о том, как добраться до коттеджа, о том, что мы будем есть, и о том, как сестра примет мою исповедь. Я крутила в уме все подробности и нашла только одну непреодолимую проблему: я не могла взять с собой сына.

Вот в чем было дело.

Я позвонила твоей маме и тонко намекнула, что она, возможно, хотела бы, чтобы ее любимый внук – потому что она никогда не отличалась тонкостью в этом вопросе – присоединился к ее семейной встрече в тесном кругу. Я знаю, что она позвонила тебе на следующий день и сама предложила его привезти. Я притворилась, что удивлена, и неохотно согласилась.

Это была ложь на пустом месте – как и мои задания в детстве, – а когда начинаешь что-то подобное, остановиться трудно. И чем дальше, тем труднее. Но у меня были веские причины. Мне нужно было поехать в коттедж. Мне нужно было признаться.

Я должна была сказать сестре, что я во всем виновата.

Глава 8

Я надеялась рассказать обеим сразу. Я постоянно проверяла телефон, думая, что Эмбер рано или поздно выйдет на связь, но ничего не было: ни сообщений, ни звонков. Я решила действовать по плану, несмотря ни на что; я знала, что поговорить с сестрой наедине будет проще. Тогда я еще не понимала, насколько это будет проще.

Через несколько недель я поехала в коттедж. На первом же перекрестке пришлось включить дворники на полную мощность. Я пыталась разглядеть что-то в серой мути дороги и неба за стеклом, сквозь свет фар, дробящийся в каплях воды. Я нервничала из-за ударов дождя по металлической крыше и из-за темноты на дороге. Я ничего не узнавала: ни перекрестков, ни поворотов, ни заправок. В детстве я явно не обращала на них внимания. Я тогда высматривала номерные знаки, начинающиеся на первую букву моего имени, и машины невероятных цветов, и грузовики с плюшевыми мишками на радиаторах. Я не ездила по этому маршруту уже двадцать лет и никогда не ездила тут за рулем.

Несколько раз я чуть не повернула назад. Я представляла, как проведу выходные дома. Тогда мне не пришлось бы врать тебе и я могла бы оставаться той откровенной – пусть часто сдержанной и всегда виноватой