Я во всем виновата - Элизабет Кей

Я едва слышала ее, так громко стучало сердце. Меня одолевал ужас от осознания того, что моя кожа измазана дерьмом; его запах бил в ноздри. Мне хотелось закричать, убежать обратно в коттедж, нырнуть под кран и оттирать лицо, пока кожа не покраснеет. Помню – и это кое-что говорит о силе соперничества между нами, – что вместо этого я встала ровнее, не сводя с нее глаз, и равнодушно пожала плечами.

– Выходит, тебе слабо́, – сказала я.

– Я его потрогала.

– А задача была не в этом.

– Ладно, – сказала она.

Она поднесла палец к губам. Она бы действительно это сделала, если бы мы не услышали голоса матерей у задней двери, если бы мы обе не рухнули в траву, чтобы оттереть руки и лица.

– Это отвратительно, – прошипела она.

Я все еще чувствовала идущий от нее запах.

– Мне нужно помыть руки.

Мы вместе побежали к входной двери, мечтая добраться до ванной, пока нас не заметили. Мы проскочили через ворота.

Она остановилась.

Она заметила его первой.

Она спрятала руки за спину и замедлила шаг. Я не сразу заметила его и пронеслась мимо нее. Я не остановилась, пока между нами не остались считаные метры: он улыбался, а потом нахмурился, глядя на грязную полосу у меня на лице.

Он обошел меня, поймал взгляд моей двоюродной сестры и сказал:

– Ты ей скажешь? Или я? – рассмеялся и показал на свою щеку, – у тебя тут какая-то грязь…

– Это гораздо хуже, – радостно сказала Эмбер.

– Да?

– Она бы обрадовалась, будь это грязь.

– Ой. – Он скривился, и я почувствовала, что сам воздух, которым я дышу, слишком хорош для такого отвратительного и жалкого создания, как я.

– Она шутит, – быстро сказала я.

Мне было интересно, видит ли он, как я краснею, сквозь дерьмо на моем лице. Я побежала к раковине, яростно намылилась и швырнула в нее мылом, когда она подошла.

– Зачем ты это сделала?

– Ты заслужила. – Она пожала плечами.

– Ты заслужила, – передразнила я ее, выплевывая каждое слово, преувеличенно растягивая гласные и смягчая согласные, – ты говоришь, как твой отец.

Она перестала мыть руки и уставилась на меня.

Мы больше ничего не говорили, пока стояли бок о бок у раковины. Мы молчали, пока спускались по лестнице и когда сели за стол, где нас ждали горы теплой пасты.

Тетя стояла у кухонной раковины и мыла сковороду и дуршлаг. За пояс джинсов она заправила полотенце. Я помню, во что она была одета в тот день, потому что так она оделась и в наш последний день: джинсы с высокой талией, подкатанные внизу, носки с яркими полосками; толстовка с надписью «Еllesse» – каждая буква своим цветом. В волосы она воткнула маргаритки.

– Ты будешь дома? – спросила Пейдж.

– Мы едем в деревню, – ответила тетя Мардж, – а вечером пойдем к соседям.

Она вытерла кухонный стол тряпкой для посуды, бросила ее в раковину и ушла в гостиную.

– Теперь моя очередь раздавать задания, да? – сказала Эмбер, приподняв бровь. Она отодвинула тарелку, откинулась на спинку своего деревянного стула и скрестила руки. Посмотрела на нас троих, сидящих бок о бок за кухонным столом.

Мы опустили головы, как школьницы.

– Джесси, – сказала она, передернула плечами и ухмыльнулась. – Джесси, ты просидишь час на чердаке. Лидия…

– Но нам не…

– Нельзя? – переспросила Эмбер. – А трогать дерьмо можно? А есть?

– Ладно, – согласилась я, – я не боюсь чердака.

Я невыносимо боялась чердака.

Несколько лет назад мы вчетвером сидели на полу в коттедже, а дядя устроился в кресле, широко расставив ноги и зажав сигарету между пальцами. Я едва дышала, слушая его истории о детях, которые упрямились, вели себя слишком шумно или грубили. Я громко сглотнула, когда он объяснил, что такие дети – плохие дети – жили в коттедже, их запирали на чердаке и оставляли там надолго. Я побледнела и зажмурилась, когда он сказал, что их призраки – при этом он ухмылялся, обнажая желтые зубы, – все еще обитают у нас на чердаке.

– Я это сделаю, – сказала я, – я…

– Я не закончила, – возразила Эмбер. – Лидия. Ты уничтожишь мамин роман.

Ее мать в течение четырех лет работала над литературным шедевром. Так говорил наш отец, хотя – теперь я это понимаю – он явно шутил. Она носила с собой красный блокнот и периодически доставала его, чтобы набросать пару слов. Иногда она сворачивалась калачиком в углу дивана и яростно писала, царапая ручкой страницы и лихорадочно проглядывая уже написанное. Это считалось личным, пока книга не закончена, и нам запрещалось даже прикасаться к красной кожаной обложке.

Лидия покачала головой:

– Нет. Я не смогу. Как?

– Мне все равно. Разорви его или сожги.

– Эмбер… – начала я.

– Пейдж, – сказала она, – а ты одна пойдешь в пещеру.

Эмбер обычно вела себя разумно и прилично, но я разожгла в ней нечто, что невозможно было подавить. Она задыхалась от ярости на всех нас, но в основном на меня. Она вполне контролировала себя и говорила осознанно, но в ее словах была какая-то совсем новая злость. Лидия трясла головой. Она не собиралась сжигать книгу. Ни за что. Пейдж села ровнее, как бы обдумывая свое испытание, но я ни секунды не верила, что она действительно сделает это, – что в одиночку выйдет за забор.

Эмбер хотела, чтобы мы все задрожали от страха и отказались.

Я тогда еще не знала, что такое настоящий страх.

– Я первая, – сказала я.

Глава 7

Прошла почти неделя.

А потом на телефоне высветился незнакомый номер, а под ним – сообщение, набранное жирным шрифтом:

Я буду. Л.

Л.

Лидия.

Я сунула телефон обратно в карман, потому что яркий свет испугал только что уснувшего сына, так что тот закричал. Я подняла его из кроватки и прижала к плечу. Я раскачивалась в темноте, ощущая его горячее дыхание на своей шее, а он судорожно цеплялся за меня ручками.

Глаза пытались приспособиться к темноте.

Я не видела света за закрытыми окнами и дверями коридора. Голова кружилась. Я могла стоять или упасть набок, но комната осталась бы прежней. Спина болела при каждом незначительном движении, но стоять было еще хуже. Я наклонилась вперед, пытаясь перенести вес его тельца на руки. Я смаргивала слезы, уговаривала себя держаться, продолжала раскачиваться в стороны и молчала.

Я чувствовала, как слова роятся в голове, и отмахивалась от них. Я не могла думать ни о боли, ни об усталости, ни о времени, ни спрашивать себя – когда, потому что, несомненно, когда-нибудь это