Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

Сотрясающееся дуло уткнулось ему в висок.

Головорезы Шольца ждали, когда тот из них, что был снаружи, принесет из гаража ломик. Бритый гестаповец взвесил его на руке, встал сбоку, приспособил к косяку.

В подсобке глухо грохнул выстрел.

Когда всё кончилось, Шольц вылез из машины и неспешно направился к дому. Он не стал заходить внутрь. Стоя в дверях, оглядел место происшествия, задержал взгляд на женщине, корчившейся на полу в коридоре. Повернулся и, прежде чем уйти, бросил:

— Помогите ей, идиоты.

Берлин, 1 октября

Черный коридор, утекающий вглубь, зиял перед его глазами. Он пялился в него и не видел ни зги. Но он все равно пялился, стараясь различить в кромешной тьме хоть какое-то очертание жизни, словно в его мраке таилось нечто важное, опасное и притягательное. Чернота эта странным образом манила его, он не мог оторвать глаз от ее бестелесной глубины, она вливалась в него, точно яд, парализуя, и гипнотизируя, и обнадеживая обещанием какой-то неведомой тишины.

Майер не спал пятую ночь. На полу возле кровати валялась опустошенная упаковка первитина — амфетамина доблести, применяемого в войсках для поднятия боевого духа. В последнее время, чтобы унять головную боль, одной таблетки ему уже не хватало.

Он чувствовал, что из тьмы коридора кто-то или что-то внимательно глядит на него. Майер зажал в зубах горящую папиросу, поднял руку к спинке кровати, на углу которой висела кобура, расстегнул ее, вынул оттуда парабеллум и медленно направил его дуло в центр черной бездны.

Раздался звонкий щелчок. Лежавшая на боку женщина вздрогнула и, не повернувшись, сонным голосом спросила:

— Что это, выстрел?

Майер уронил руку с пистолетом, другой взял изо рта папиросу и через ноздри выпустил дым.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Жюли, — ответила женщина.

— Жюли. Француженка?

— Бельгийка.

— Одно и то же. Все француженки шлюхи. Зачем ты здесь?

— Вы сами меня пригласили.

— Пригласил, — хмыкнул Майер. — Купил. Взял напрокат.

— Ну, да.

— Я спрашиваю, зачем ты приперлась в Берлин?

— Меня вывезли офицеры.

— Конечно, нам тут своих сук не хватает.

— Я просила их оставить меня в Льеже.

— Надо было не просить. Надо было стрелять, жечь, грызть зубами.

— Что я могла?

— Ты могла откусить хоть один чертов немецкий половой член, дура!

— О, господи...

Майер пнул ее ногой:

— Собирай свое барахло — и пошла отсюда.

Женщина скатилась с кровати и, не успев до конца одеться, выскочила из комнаты.

Спустя полчаса Майер распахнул шторы. Солнечный свет ворвался в прокуренную комнату, как вода из прорванной плотины. Майер резко закрыл ладонью глаза и отвернулся. Ему захотелось немедленно вернуться в темноту, забиться в угол, крепко закрыть глаза и ни о чем не думать. Но он поборол в себе это искушение.

Накануне отъезда из Цюриха он, набравшись решимости, попытался заговорить с администраторшей, которая ему нравилась. «Вам не кажется, мадам, что вечер располагает к некоторой. некоторому.» Запутавшись, он умолк. А она, окатив его равнодушным взглядом, холодно поинтересовалась: «Месье желает ключи?» Получив отрицательный ответ, девушка изящно развернулась и исчезла в служебной комнате. Майер почувствовал себя уличным котом, сунувшим нос в теплый, чужой дом.

Он вернулся из Швейцарии и двое суток дожидался, когда его вызовет Шелленберг, который срочно улетел на совещание к Гитлеру в «Вольфшанце». Сегодня в одиннадцать Шелленберг назначил встречу в Панкове на конспиративной квартире, расположенной на седьмом этаже доходного дома.

Когда глаза попривыкли к яркому свету, Майер окинул равнодушным взором панцири выцветших крыш, перемежаемые зелено-медными шпилями церквей. Мир выглядел пустым и бесполезным. Вдали, на фоне беспечных кудряшек облаков, черной стаей кружили вороны. Никакие бомбежки не могли прогнать их из города. Солнцу было все равно, куда светить: на сияющие альпийские вершины или на разворошенный человеческий муравейник с тошнотворным запахом разбитой канализации.

В Швейцарии было еще хуже — от непотребства внешнего благополучия. Майеру казалось подлостью жить вот так — легко и безоглядно, тогда как Германия истекала кровью в сжимающихся щупальцах беспощадного врага. Его буквально трясло от вида сытых, спокойных физиономий в мирных цюрихских кафешантанах с их напомаженными певичками, джазующими биг-бендами и расслабленным юмором пресыщенных комиков. Какого черта эти немцы не идут в бой? Будь его воля, он бы содрал этот флер благополучия с помощью пары штиль-хандгранат, и ничто в нем не дрогнуло бы.

После последнего раута переговоров в Винтертуре, выходя из сада поместья, Майер на несколько минут оказался наедине с Хартманом в полутемном холле особняка. Мазнув его угрюмым взглядом, Майер вдруг загородил проход. «Да вы что ж себе думаете? — прошипел он, оглянувшись, не видит ли кто. — Что ж это такое, я спрашиваю? Уши развесил. Думаете, всех намотал на локоть. Да я же тебя насквозь вижу. Вижу, как вы тут. — Он схватил Хартмана за лацканы и придавил к стене. — Я вам не верил и не верю. Если бы не бригадефюрер, я бы вас прямо тут, на этом паркете, вот этими руками.»

Ребрами ладоней Хартман нанес одновременный короткий удар Майеру в поясницу, отчего тот задохнулся и разжал руки. Из прихожей по-прежнему доносились ровные голоса. Отряхнувшись, Хартман шепотом проговорил: «Ай-яй-яй, Майер. Нервы даны разведчику только для того, чтобы сушить на них несбывшиеся надежды. Ограничьте употребление спиртного. У вас глаза как у кролика». «Скоты, — выдавил из себя Майер, опираясь рукой о комод. — Торгуетесь за бомбу, как бабы на рынке за мешок фасоли. А я ее видел. видел!» Он стукнул кулаком по крышке комода. Хартман поправил галстук перед зеркалом. «Странно слышать это от вас», — сказал он. «Сдадите Советам?» — не унимался Майер. Хартман покачал головой и, прежде чем выйти, бросил: «Не преувеличивайте возможности Советов».

Майер закрыл окно. Прошел в ванную, где, осторожно огибая бритвой белый шрам на подбородке, побрился до ровной синевы на щеках. Долго всматривался в свои серого цвета глаза. Ему не понравился их твердый, допрашивающий взгляд. Примял водой соломенные волосы, длинную челку, закинутую назад. Затем надел свежую, только вчера прибывшую от прачки накрахмаленную сорочку и отутюженные брюки. На запясье пристегнул часы марки «ГЧЗ им. Кирова», трофейные, снятые с мертвого красноармейца, кажется, капитана. Твидовый пиджак с хлястиком довершил образ опрятного, незаметного бюргера.

Шелленберг опоздал на двадцать минут. Одет он был также в штатское, но