Твоя последняя ложь - Мэри Кубика

Иззи теребит браслет.

– Это мне твой папаня купил, – говорит она, подмигивая, и я опять стискиваю бейсбольную биту, словно удав, сжимающий свою жертву. Кружится голова, от духоты в гараже начинает подташнивать. Уже теряя контроль над собой, я вновь задаюсь вопросом, какое отношение воровство Иззи может иметь к смерти Ника. Они и вправду одного поля ягоды, как я уже подумала? Были ли они как-то связаны? Знал ли Ник? Или это просто разрозненные факты, никак не связанные между собой, и лишь мое воображение столь крепко спаяло их вместе?

Но если не Иззи, то кто?

«Кто?» – хочется закричать мне – или, может, я и вправду кричу это в голос, поскольку Иззи просто смотрит на меня широко раскрытыми глазами, слушая мой задыхающийся крик. «Кто? Кто? Кто?»

– Ты! – кричу я, указывая на нее пальцем и думая о том, насколько тревожили меня в последнее время финансы моих родителей и душевное состояние отца. – Ты!

И в этот момент я поднимаю биту, чтобы ударить ее в грудь – или, может, по голове, а Иззи толкает меня в ответ, лицо у нее багровеет, пугающе контрастируя с белизной ее обесцвеченных волос. Я неловко натыкаюсь на инструменты, развешанные вдоль стены гаража, и на плече у меня тут же набухает багровая ссадина, из которой выступает кровь. Я в смятении смотрю на Иззи – это не может быть та самая женщина, которая ходит хвостом за моей матерью, предугадывая каждый ее шаг. Нежно, с любовью ухаживает за ней. Заботится о ней.

– Зачем ты мне все это рассказываешь? Зачем, черт возьми, ты призналась? – вопрошаю я, хотя, конечно, знаю, почему она призналась. Иззи призналась, потому что я не оставила ей выбора. Потому что я пригрозила выбить из нее дух, если она не признается, и теперь я сделаю это независимо от того, призналась она или нет.

– Потому что воровство, Клара, это одно, а убийство – совсем другое. Я, может, и воровка, но не убийца. Я не убивала Ника, – на сей раз чуть ли не обиженно говорит Иззи, и впервые за все это время я не могу понять, лжет она или нет. – Ты должна поверить мне! – взывает она, в голосе у нее вдруг слышатся отчаяние и мольба, и я понимаю, что в этот момент не знаю, чему верить, потому что все происходит так быстро, а я совершенно сбита с толку, возлагая вину то на Мелинду, то на свою мать, а затем на Тео, Эмили и Иззи.

Если Иззи не убивала Ника, то кто?

– Почему я должна тебе верить? – спрашиваю я.

– Ты сама это сказала, Клара! У меня не было причин убивать Ника. Ника, который всегда был так добр ко мне… Я не меньше тебя опечалена его кончиной, – заявляет она. Лужицы фальшивых слез наполняют ее глаза, и Иззи начинает плакать. Меня бесят эти крокодиловы слезы в адрес моего покойного мужа. Заставляют меня терять самообладание. Напрасно думать, что она так же опечалена смертью Ника, как и я. Он был моим мужем. Он любил меня больше всех.

И вот тут я срываюсь.

Готовлюсь к удару. Тело словно чужое – мне трудно даже просто стоять, не говоря уже о том, чтобы думать, когда я вскидываю биту над головой. Я уже несколько недель не спала, и бредовые мысли, смятение и тоска быстро впиваются в меня, словно резчик по дереву своим резцом, превращая меня в скелет самой себя. Со всей мочи я набрасываюсь на Иззи, внутренне содрогаясь, как будто мне это больней, чем ей.

Внезапно охваченная какой-то первобытной яростью, я повторяю себе: ведь точно так же она поступила с Ником, хотя где-то в глубине души знаю, что это не обязательно так, – но сейчас мне нужен кто-то, кто угодно, кто возьмет на себя вину за смерть Ника. Это средство достижения цели, не более того. Я готова убить Иззи, потому что мне отчаянно нужно кого-то обвинить, чтобы покончить со всем этим. Мне требуется какое-то логическое завершение. Мне надо поставить точку. Окончательно и бесповоротно.

Потом я заявлю, что это была самооборона, хотя сейчас об этом даже не думаю.

Прямо сейчас я думаю только о том, что мне нужно, чтобы все это поскорей закончилось.

Ник

Раньше

Сначала мы покупаем китайскую еду, а затем направляемся домой. Как и ожидалось, пробки просто кошмарные, кругом обезумевшие от нетерпения водители, стремящиеся побыстрей оказаться дома. Они резко срывают с места, а затем столь же резко жмут на тормоза, никуда не продвигаясь. Солнце во второй половине дня все столь же яркое, по-прежнему жарко. Термометр на приборной панели моей машины показывает восемьдесят три градуса. Опускаясь в вечернем небе все ниже и ниже, ослепительно сияющее солнце вскоре оказывается ниже полностью опущенного солнцезащитного козырька у меня перед глазами, и деваться мне от него некуда. Черные очки, которые сейчас очень пригодились бы, я сегодня забыл дома. Ни черта не видать. Кое-как ориентируюсь по задним колесам впереди идущей машины. Выше же ничего не вижу – ни домов, ни деревьев, – потому что там шпарит солнце, превращая мир в море пламени.

Я выбираю боковые дорожки, чтобы избежать заторов на трассе, и довольно быстро съезжаю по Дуглас-роуд к Вулф-роуд. В машине витают ароматы имбиря и соевого соуса, и желудок у меня урчит в предвкушении еды. Мейси, которая сидит в своем детском креслице и пинает маленькими ножками спинку пассажирского сиденья, спрашивает у меня, скоро ли мы будем дома, и я отвечаю, что скоро.

– Я хочу, чтобы мы уже были дома, – ноет она, надув губы, и я опять говорю, глянув через плечо ей прямо в глаза, что мы скоро будем дома. Взгляд у нее унылый, умоляющий, отчаявшийся.

– Очень есть хочется, – жалуется Мейси, и я похлопываю себя по животу и говорю, что тоже хочу есть.

– А я вот просто умираю с голоду, – говорю ей. – Так проголодался, что целую лошадь съел бы.

На что Мейси заливисто смеется и отвечает:

– А я так проголодалась, что целую овцу съела бы!

И мы оба смеемся.

Говорю, что съел бы целую свинью, а Мейси отвечает, что съела бы целую корову, когда колеса машины впереди внезапно останавливаются, и я бью по тормозам – из-под колес нашей машины вылетают мелкие камешки, когда я резко сворачиваю на обочину, остановившись