Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

Спустя полчаса Ванин собрал вещи, оделся, бросил референту, что будет утром, и направился к выходу. Выйдя наружу, он заметил стоявшего в отдалении Валюшкина вместе с худенькой женщиной в деревенском платке, уже пожилой, почти старушкой, которая нервно перебирала пальцами по облезлой сумочке. Вид у Валюшкина был ошеломленный.

— Ты чего тут? — задержавшись, спросил Ванин.

Губы Валюшкина дрогнули в растерянной полуулыбке.

— Да вот, Пал Михалыч, мамка моя. Приехала. Сама нашла.

Ванин вынул изо рта сигарету и вежливо поздоровался с женщиной, отчего та заметно оробела.

— Отлично, Сергей. Возьмешь увольнительную на два дня. — Он поднес руку к козырьку фуражки и улыбнулся: — Всегда приятно смотреть на взрослого человека с мамой.

Берлин, Принц-Альбрехтштрассе, 8, IV Управление РСХА, гестапо, 2 ноября

Вечером Гесслиц был вызван на Принц-Альбрехт-штрассе. Он как раз заканчивал допрос одного проворовавшегося чиновника из управленческой группы «Д» Административно-хозяйственного управления СС, занимавшейся снабжением концлагерей, который хорошо наживался на недопоставках продовольствия и одежды в бараки, — хотя по бумагам каждый пункт безупречно соответствовал разнарядке. Тот бурно каялся, плакал и вообще готов был доносить на любого, на кого только пожелает указать следствие. Судя по тому, что за Гесслицем прислали машину, дело было срочное и, вероятно, важное.

На пункте охраны его встретил знакомый гаупт-штурмфюрер, жизнерадостный толстяк со вставным глазом.

— Всё жиреешь? — вместо приветствия мрачно буркнул Гесслиц.

— Уж ты скажешь, Вилли. Комплекция у меня такая. Мяса совсем не ем.

Они шли по гулкому, залитому электрическим светом переходу с мраморными бюстами германских лидеров меж оконных проемов, соединявшему главное здание с блоком, где располагалась внутренняя тюрьма.

— Ладно врать. От тебя колбасой пахнет.

— А колбаса — не мясо.

— Вот как?

— Бумага да кости. Хоть бы ваты добавили, что ли, для мягкости. Но вся вата в госпиталях. — Толстяк всплеснул руками. — Что же мне, совсем ничего не жрать?

— Почему? Можешь сварить ботинки.

Свернули на лестницу, ведущую к камерам для допросов.

— Чего это я вдруг понадобился? — поинтересовался Гесслиц.

— Не знаю. Спроси у Гереке.

В секретариате Гереке кого-то за что-то отчитывал. Он был без кителя, в белой рубахе, спереди на галифе заметны влажные пятна.

— А-а, Гесслиц, — Он звонко и выразительно щелкнул подтяжками. — Шольц хочет, чтобы ты взглянул. Идем-ка.

По длинному, плохо освещенному коридору прошли почти до самого конца. Гереке посмотрел в глазок камеры номер семнадцать, толкнул тяжелую металлическую дверь и пропустил Гесслица перед собой.

На стоявшем посреди камеры стуле с высокой спинкой, обессиленно склонившись набок и упершись локтем в колено, сидела женщина, истерзанная настолько, что не было смысла ее привязывать. Скудное освещение не позволяло разглядеть ее лица.

По знаку Гереке служащий в кожаном переднике ухватил женщину за спутавшиеся волосы и дернул кверху.

На мгновение сердце Гесслица остановилось. Это была Мод. Правая сторона лица почернела от кровоподтека. Одной рукой она поддерживала другую, кисть которой с раздробленными, лишенными ногтей пальцами безжизненно свисала, подобно пропитанной кровью тряпице. Одежда превратилась в лохмотья. Все ее маленькое тело сотрясалось от тяжкого, неестественно частого дыхания. Лоб покрылся градинами пота.

Их глаза встретились.

— Вот, — сказал Гереке, — посмотри на нее. Тебе знакома эта баба?

— Если ты имеешь в виду, видел ли я хоть раз в жизни эту женщину, — не отрываясь от глаз Мод, медленно произнес Гесслиц, — то нет, никогда с ней не встречался.

Словно во сне, он доплелся до секретариата и там остановился, дрожащими руками раскуривая папиросу. Гереке появился через несколько минут.

— Слушай, — глухо сказал Гесслиц, — ей нужна медицинская помощь.

— Какая помощь, Вилли? — весело отмахнулся Гереке, вытирая платком руки. — Она только что сдохла. — И крикнул в распахнутую дверь: — Эй, кто готовил заявку на интенсивный допрос Мод Ребрих? Оформляйте смерть по состоянию здоровья.

Рыжий Ломми уже запер входную дверь в «Черную жабу» и хлопотал на кухне, когда снаружи послышался сильный стук. Он погасил свет и вышел в зал.

— Какого черта? — рявкнул он. — Закрыто! — Стук возобновился с новой силой. Ломми взял в руку деревянную колотушку и подошел ближе. — Кто там? Я же сказал — закрыто!

Кто-то навалился на дверь. Ломми отодвинул засов. На пороге едва стоял на ногах Гесслиц.

— Господи, Вилли, да на тебе лица нету. Что? Что случилось, хрен тебе в бочку?

Гесслиц молча прошел в зал, плюхнулся на лавку и треснул кулаком по столу:

— Пива сюда!

— Шел бы ты лучше домой, Вилли. Поздно и. — Ломми открыл рот, чтобы урезонить старого приятеля, и тут вспомнил об опустевшем доме Гесслица. — А, — махнул он рукой, — хрен с тобой, сейчас налью. Как только до сих пор меня не разбомбили — не понимаю.

Спустя час, не проронив ни слова, Гесслиц забылся, сидя за столом. Ломми попытался перетащить его в комнату за стойкой, где имелся диван, но, как ни бился, не смог — Гесслиц был слишком тяжел. Тогда он принес подушку и одеяло прямо в зал, подложил Гесслицу под голову подушку, укрыл одеялом, а сам расположился на диване в подсобке. Рыжий Ломми знал, что такое одиночество: дома его тоже никто не ждал.

Берлин, Целендорф, 4 ноября

На предельной скорости автомобиль Блюма мчался прочь из города. Рассыпанные гвоздики остались лежать на тротуаре перед домом Мод. На краю какого-то поля Блюм резко затормозил, вывалился из машины, забыв выключить двигатель, и бросился бежать по выцветшей влажной траве. Он спотыкался, падал, бежал дальше, хватая сухими губами сочный вечерний воздух, пока не обессилел.

Тогда он сел на землю, охватил голову руками и долго смотрел в светлое небо, на котором выступили первые звезды.

В лаборатории заметили, что Блюм не в себе, и фон Арденне, посчитавший, что он истощился в работе, решил дать ему пару дней отдыха при условии, что тот не будет злоупотреблять спиртным.

Блюм не знал, что делать с этими отгулами, как, впрочем, и на работе он не мог собраться с мыслями. Он попросту не находил себе места, дни напролет слонялся где попало и, конечно, выпивал. Одна мучительная мысль разъедала его сознание: для чего им понадобилась Эрна? Нет-нет, уверял он себя, что бы там ни было, они