Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

капитанский мостик занимает не Гейзенберг, а кто-то вроде Гитлера, Черчилля, Сталина. А Гейзенбергу — и вам вместе с ним — отводится место в машинном отделении. И пока вы там предаетесь научным озарениям, корабль идет к намеченной цели.

— Ах, бросьте, — слабо отмахнулся Блюм. — Послушать вас, так надо просто застыть, лишь бы этот ваш корабль не пошел куда не надо. Наивно.

Дальвиг взял со стола рюмку и, удерживая левой рукой трясущуюся кисть правой, быстро закинул коньяк в горло.

— Говорят, у фюрера такая же история, — усмехнулся он, заметив, что Блюм наблюдает за его рукой. — Последствия контузии. Слышали про блокбастеры? Английские авиабомбы высокой мощности. Нет? У нас их называют воздушными минами. Их сбрасывают с большой высоты, не менее двух километров, иначе взрывная волна заденет самолет. Я познакомился с этой штукой в феврале под Монте-Кассино, было такое старое аббатство неподалеку от Рима. Мне еще повезло, легко отделался. Мы закрепились на линии Густава, Десятая армия фон Фи-тингофа. Сперва союзники зачем-то разнесли блокбастерами аббатство. Наших там никого не было, только местные да десяток-другой монахов. За неполные сутки стены монастыря — толстые, метра три, не меньше — сровняли с горой. А потом они взялись за нас. Знаете, как это выглядит? — В его глазах появился возбужденный блеск. — Поначалу ты не видишь за облаками этих «Ланкастеров», «Митчеллов» — только ровный гул распирает мозги. А потом — звериный, бесконечно растущий вой летящих прямо на твою башку трехтонных стальных чушек. И ты съеживаешься невольно, как птенец, лишь бы сделаться меньше, ты начинаешь зарываться в землю, в камень, в собственные шмотки. Но всё напрасно. Эта сволочь заходит вглубь метра на четыре, а ударная волна сносит всё вокруг — на сотни.

Дальвиг повернулся спиной, достал из кармана баночку с нитроглицерином и незаметно сунул таблетку под язык. Выждал немного, пока утихнет боль в груди, и продолжил, стерев со лба пот:

— Взгляните на это всё со стороны, Оскар. Представьте — глухой удар. Такой, знаете, почти бесшумный, потому что слух больше не в состоянии воспринимать грохот, как будто взрыв происходит в голове. Сотрясается земля, воздух! К небу взмывает огромное, раскаленное облако. Во все стороны расползаются тонны пыли, смешанной с человеческой плотью. А теперь представьте, если сможете, десятки, нет, сотни блокбастеров, сбрасываемых из поднебесья. Один эшелон. Затем — другой. Потом — третий, пятый! Представили? А теперь соедините все это в одно и умножьте на десять.

Вдали послышались звуки сирен воздушной тревоги. Дальвиг задернул шторы.

— Поймите, Блюм, вот вы, талантливый физик, в настоящее время работаете исключительно для этой цели. Ваше коллективное изобретение будет в сотни, а может, и в тысячи раз разрушительнее. Одной урановой бомбы довольно, чтобы снести целый город. Кто сегодня остановится перед этим? Какой генерал откажется разрубить узел одним ударом? Нет, я не призываю вас бросить всё, ощутить себя убийцей, нет. То, что делаете вы, несомненно, делают и ваши коллеги по ту сторону фронта. Я не знаю, что получается у них. Я не знаю, что получается у вас. Но пока эта работа ведется в режиме гонки, в разных окопах, пока между противниками нет никакого контакта, до тех пор угроза применения уранового оружия будет только расти. Предотвратить это способна кооперация вне войны — пусть скрытая, незаметная, но добровольная кооперация честных ученых: немецких, американских, русских, японских — не важно. Пока бомболюк не раскрылся, можно бороться, Блюм. Нужно бороться.

Он вдруг как-то осел и устало добавил:

— Не время сейчас рассуждать. Поверь, парень, не время.

До этого момента сидевший понуро Блюм поднял голову и спросил:

— Скажите, а кем была Эрна?

— Хорошим человеком. — Дальвиг помолчал и добавил: — Настоящим другом.

— Нет, я не о том. По национальности?

Секунду помедлив, Дальвиг ответил:

— Эрна была русской.

Блюм прикрыл глаза и кивнул, вспоминая:

— Да, она же любила Достоевского. — Он откинул голову на подголовник кресла. — Матерь Божья, выходит, наш Гансль наполовину был русским.

За окном выли сирены воздушной тревоги. Даль-виг раздавил в пепельнице очередной окурок. Молчание затянулось.

— Как ваше имя? — спросил наконец Блюм, смахивая с глаз выступившие слезы.

— Зовите меня Лео.

— Хорошо, Лео, — тихо произнес Блюм, — давайте. будем дружить.

Москва, 6 ноября

В тот день в преддверии 27-й годовщины революции в Доме культуры имени Зуева для сотрудников НКВД устроили шефский концерт. Выступали артисты разных жанров, в том числе Русланова и Утесов. Отказать себе в удовольствии собственными глазами увидеть любимого певца Ванин не мог. У него был набор утесовских пластинок, он частенько в мгновения отдыха их слушал, особенно, как ни странно, любил цикл блатных песен.

Вечером Ванин заскочил домой и вместе с женой поехал на Лесную, где располагался ДК. Водительское место занял Валюшкин.

Темнело. Пасмурная погода плеснула серой краски на и без того обшарпанные стены домов, накрыв город свинцовой крышкой. Освещения не было, лишь фары автомобиля выхватывали редких прохожих, которые, зябко кутаясь, скользили по тускло мерцающим тротуарам.

После марша пленных немцев по московским улицам, после исчезновения маскировки с главных зданий, после победных салютов и новых станций метро город как будто растерялся, оказавшись между войной с ее бомбежками, боями и похоронками и надеждой на новую, почти уже мирную жизнь. С одной стороны, стали открываться рестораны, где подтянутые офицеры заказывали вальс-бостон, чтобы пригласить на танец приглянувшуюся барышню; ожили парки, распахнули двери музеи; театры начали радовать премьерами; с крыш убрали зенитки; откуда-то вернулись кошки; в магазинах МОГИЗа появилась художественная литература — Толстой, Некрасов, Шолохов, недавно выпущенные Госпо-литиздатом «Записки Дениса Давыдова»; там и тут стал возникать недостаток воды из-за того, что заработали наконец заводы; на площадях — стихийные танцы, во дворах — накрытые столы; на Кузнецком открылся Дом моделей, где лучшие художники разрабатывали новые фасоны одежды и отправляли лекала на швейные фабрики, обязанные теперь производить продукцию не только по собственным заготовкам, но и по рекомендациям модных специалистов. С другой стороны — подростковый бандитизм; налетчики, обносившие не только магазины, но и квартиры зажиточных граждан, прижали уши лишь после грандиозного милицейского «шмона» на Тишинском рынке; ходили слухи, что появились какие-то лимитные книжки на приобретение дефицитных вещей и спецмагазины для счастливых получателей «усиленных» пайков, включавших мясо и рыбу общим весом 2 килограмма 200 граммов; улицы были переполнены изуродованными инвалидами, попрошайками и «контужеными» — озлобленными психами («Три танкиста выпили по