Илийка. Не смолкает прибой - Анастасия Антоновна Зорич

— Только приемник потом… Сейчас постарайся увидеть Мишу, — напомнила Оля. — Иди и скажи, что мы его будем ждать. И скажи Мишке, что… — Она хотела добавить какое-нибудь ласковое слово, но побоялась.

Витя ушел.

Оля осталась одна. Она смотрела, как по розовой воде возвращаются яхты. Было тихо-тихо… И вдруг ей захотелось переплыть бухту и там, на волноломе, взять на руки свою Катьку и вместе с ней посидеть у моря. Она там тоже одна среди камней…

Если б ребята узнали, о чем она думает, они навсегда перестали бы ее слушать… Но разве она могла бы объяснить, что давно-давно — того времени она сама не помнит — Катьку ей купила мама. Из многих кукол выбрала она эту, держала ее в руках… Больше ничего после мамы не осталось… Катька была с ней, с Олей, везде. Она хорошо помнит, что с Катькой было не так страшно оставаться одной, когда с неба падали бомбы. И засылать было с ней не так страшно…

Яхты возвращались. Они бросали якоря в укрытом месте, где мол сворачивал под прямым углом, образуя букву П. Вернулась и та, которая ушла позже всех. Команда притихла. И «принципиального» капитана не слышно. Теперь ребята пойдут домой. Их давно ждут…

Тихо покачивались в своем углу бескрылые яхты на почерневшей, жирной воде. Без парусов, голые и унылые, они едва выделялись на темном небе…

С утра Оля ничего не ела… Если б мама была жива!.. Мигал маяк, грустно так мигал: «Я ничего не могу сделать, ничего не могу сделать»…

И почему-то вспомнилось Оле, какие у деда были воспаленные глаза, когда она болела. Совсем, видно, не спал… Это было в прошлом году зимой, а на подоконнике и около кровати у нее лежали апельсины яффские, и яблоки, и лимоны. Это моряки, приятели деда, приносили… Потом дед часто стал ходить в школу — боялся, как бы ей не застрять на второй год…

Сейчас она заберет с волнолома Катьку!.. Оля бросилась в воду и поплыла.

Возвращалась она, когда совсем стемнело. У Катьки только чуть-чуть намокло платье, потому что Оля держала ее одной рукой над водой.

Она снова уселась на прежнее место. Выглянул месяц. Он как-будто прибит к верхушке мачты. И звезды зажигаются всегда незаметно. Их теперь много, и в небе, и в море…

Оля услышала шаги, обернулась. По молу шел Семен.

Она радостно вскрикнула и позвала его.

— Ой, что ты натворила! Даже не знаю, на кого ты теперь похожа, — закричал в отчаянии Семен, присев около нее на корточки.

— Все в порядке, Сеня. О чем тут говорить!

— Оля, идем к Вите. Николай Степанович все поймет. Он никому не скажет, что ты у них. Бабка уедет — и ты вернешься к деду.

— Ты меня, Сеня, не уговаривай. Никуда я не пойду. Два-три дня поживу в порту. И довольно, нечего больше про это говорить. А ты иди, а то Витина мама беспокоиться будет.

— Не будет. Я Витю предупредил, — мрачно ответил Семен. — Одну я тебя не оставлю. Жизни ты, Оля, ни черта не знаешь, вот и надумала глупость такую.

— Ладно, — вызывающе проговорила Оля. — Решила, значит — все.

Она встала, отошла за бочку и там надела на себя Витины брюки поверх сарафана, а Катьку спрятала за пазуху. Волосы Оля засунула под кепку, которая все равно поминутно съезжала на лоб.

Однако, несмотря на эти мелочи, Оля себе очень понравилась и считала, что выглядит ничуть не хуже Вити или Семена.

Когда она вышла из-за бочки и предстала перед Семеном, он некоторое время только глазами хлопал, а потом захохотал.

— Ой, ой! Ну и бродяжка!

— Ничего нет смешного, — обиженно сказала Оля.

Если бы она была в сарафане, то никогда не позволила бы безнаказанно смеяться, но в чужом костюме она вдруг почувствовала себя неловко.

— Не сердись, — все еще смеясь, сказал Семен. — Идем, я тебе постель приготовлю.

Он отошел к катеру. Это была старая, дырявая посудина, с проломанным бортом.

«Постель» состояла из двух досок, которые приволок Семен. Конечно, на досках лучше спать, чем на сырой земле под катером.

— Ты не бойся, — сказал он. — Я лягу здесь, рядом. Ничего не бойся: я никуда не отойду.

Оле казалось, что едва она растянется на досках, то сейчас же уснет, как засыпала дома. Но сон не шел. Лежать было твердо, хотя раньше она никогда не замечала — твердо ли, мягко ли… Думалось о деде, о том, что все равно надо с ним разлучаться. Иначе нельзя…

В днище катера были дыры побольше и поменьше, сквозь них виднелись лоскутки неба…

— Оля, — позвал Семен. — Оля, ты спишь?

— Почти, — ответила она.

Помолчав немного, Семен опять заговорил:

— Оля, ты не думай, ведь это с каждым бывает, каждому человеку иногда бывает плохо. Вот я встретил тебя, Витю, Николая Степановича, и все стало иначе… Если бы не вы все, разве я смог бы попасть в школу юнг!

— Конечно, смог бы. Ты ведь для этого сюда приехал.

— Про школу юнг я ничего не знал, а я просто хотел попасть в моряки. И ты занимаешься со мной, помогаешь…

— Помогаешь… подумаешь, таблицу умножения заставила выучить…

— Разве только таблица или там грамматика… Я про другое говорю. Как будто я замерзший был и вот отогрелся около вас… У меня мама ласковая была и ты… Оля, такая…

— Неправда это, я даже слов таких ласковых не знаю. Мне их никто не говорил…

— Я не про слова. Пусть ты похожа на мальчишку, а все равно… душевная.

— И Витька хороший, и очень умный.

— Будешь умным, когда батю такого имеешь… Как ты думаешь, дед уже отдал мое заявление начальнику?

— Думаю, обязательно отдал… Слушай, Семен, если я куда-нибудь уеду, ты занимайся с Витей.

— Не надо никуда ехать, что ты опять надумала?! Давай лучше скажем деду.

— Спать!

— Ну, ладно. Жаль, что я с Мишкой не простился! Едет он со своей страшной бабкой в вагоне. Грустно ему…

— Мишка и так догадался, почему мы с ним не простились. Ну, спи…

— А дед у тебя правильный…

— Сама знаю, спи… Покойной ночи.

На этот раз он надолго умолк. Когда Оля уже засыпала, он вздохнул и сказал:

— Мне мама тоже говорила: покойной ночи… это было давно-давно…

Глава восемнадцатая

Что-то холодное коснулось лица Славы, и он открыл глаза. Над ним склонился Алексей Петрович. Почему он рядом? И вдруг сразу все вспомнилось. Слава вскочил. Резкая