Про других и про себя - Аркадий Миронович Минчковский

комнате деда снова стоял запертым на все замки. Тайну его я открыл маме только после войны, когда деда уже не было в живых. Мой отец так ничего и не узнал. С войны он не вернулся.

...Умолкнув, мой знакомый смотрел в чашку с остывшим кофе. За стёклами витрины натужно урчали разъезжавшиеся тягачи с рефрижераторами. Я молчал, надеясь, что рассказ ещё не закончен, и не ошибся.

— На следующий вечер на манеже был обещанный молодой ковёрный. Я бегал в цирк чуть ли не каждый день. Иван Августович разрешил пускать меня и не одного. Кажется, я перетаскал в цирк всех своих приятелей. Именно с тех пор я вбил себе в голову, что стану клоуном и никем другим. И чем дальше шло время, тем твёрже становилось во мне это намерение, и, видите, я им всё-таки сделался. — Мой знакомый улыбнулся. — А виноват во всём дед Мишель Пантелеич. Не привези он с собой тот ящик, вы бы не сидели здесь с клоуном из Московского цирка.

— Его можно вспомнить только добром, — сказал я.

— Пожалуй, — кивнул мой друг. — Хотите знать, что было с ним дальше? Он уехал со своим багажом в тот же день, когда снялся с места шапито. Прибежав из школы, я уже не застал ни нашего деда, ни его сундука. Откуда-то дед прислал маме немного денег и открытку. Просил извинить за беспокойство, писал, что уехал к старому товарищу. Я-то знал, что это был за товарищ. Теперь, когда цирк сам явился за ним, дед не смог с ним больше расстаться.

С тех пор я деда не видел. Много позже узнал, что, работая то берейтором, то служителем у дрессировщиков зверей, во время войны Мишель ещё выходил на манеж в клоунадах, где изображал битых гитлеровских вояк. Говорили, у него это получалось. Кончил жизнь он в небольшой передвижной группе на Дальнем Востоке. Годы были трудные. У той маленькой цирковой труппы не имелось лошадей, и моего деда везли на кладбище на тележке с впряжённым в неё осликом. Знай это дед, не обиделся бы. Ведь он был Рыжим, каких теперь больше нет. А знаете? — Мой знакомый вскинул на меня быстрый взгляд. — Я навсегда запомнил его слова: «Старый клоун — это не смешно».

Из бистро мы уходили последними. Проводив нас, усталый хозяин затворил двери.

В это предутреннее время город был пустым. Угасшие рекламы на крышах позволяли увидеть сереющее к заре небо. Изредка нас обгоняли гружённые ящиками с овощами небольшие полупикапы. Это из павильонов центрального рынка мелкие торговцы развозили товар, чтобы через час-два начать продавать его в своих уличных палатках. Мой друг жил ближе меня, и я проводил его до отеля. Не знающий сна портье с готовностью отпер двери, впуская знаменитого русского клоуна.

Мы расстались, чтобы встретиться уже на Родине.

ДЖЕННИ И ЖЕНЯ

Эту добрую повесть о дружбе девочки и коня однажды рассказал мне старый цирковой берейтор1.

Её называли Дженни.

Так называли молоденькую лошадку с конного завода, потому что дочку дрессировщика звали Женей.

В тот год, когда Дженни — по-заводскому просто Рыжуха — впервые услышала запах цирковой конюшни, Жене исполнилось пять лет. Она для всех была малышом. Почти трёхлетка Рыжуха — Дженни — считалась взрослой лошадью.

До школы девочке оставалось ещё далеко. Для Дженни учение в цирке началось на следующий день после того, как её туда привели.

Правда, и раньше она была обучена бегать рысью, скакать в галоп и сворачивать в сторону, когда тот, кто сидел на ней, дёргал за повод уздечки.

Но тут началось иное.

С утра отец девочки, одетый в кожаную, задёрнутую до горла куртку и кавалерийские брюки, вывел Дженни на середину большущего круглого помещения с очень высоким потолком. Дженни никогда ещё не видела таких огромных конюшен. Со всех сторон тут высились поднимающиеся в темноту серые горы. Они кончались под каменным куполом. Дженни не знала, что громадный пустой дом был цирком, а горы — прикрытые холстинами ряды для тысяч зрителей. Её поставили на освещённую, посыпанную опилками круглую площадку. Площадку кольцом обхватывал замкнувшийся за лошадью, так же покрытый холщовой дорожкой барьер. Это была цирковая арена, на которой Дженни предстояло выступать долгие годы. За барьером, отогнув покрывало, в кресле уселись несколько человек, а на самом барьере стояла девочка со светлыми вьющимися волосами.

Когда Дженни подвели к барьеру, девочка протянула руку и хотела коснуться лошадки. Но мать малышки — худенькая женщина в комбинезоне — тут же забрала ребёнка и усадила рядом с собой.

Дрессировщик, расставив ноги в высоких чёрных сапогах, встал посреди арены. Лошадь он держал на длинном, слабо натянутом поводе. В другой руке сжимал длиннющий гибкий бич. Слегка взмахнув им, он велел Дженни бежать.

Это было совсем нетрудно — бегать кругом по мягкому слою опилок, под которыми чувствовался упругий грунт. Держа свободный повод, дрессировщик ходил вслед за конём. Он совершал небольшой круг в центре, и бегать ему было не нужно.

А бежать, немного наклонившись внутрь арены, край которой у барьера был чуть приподнят, стало даже приятно. Дженни игриво склонила голову. Она видела: те, что сидели в креслах, внимательно на неё смотрели. Дженни всегда любила, когда на неё заглядывались. Сейчас ей это так понравилось, что она весело заскакала. Но тут же услышала выстрел, такой резкий и звучный, что лошадь вздрогнула. Повод натянулся. Послышалось властное:

— Спокойно, Дженни!.. Рысью!

Она снова побежала как раньше, кося фиолетовым глазом в сторону дрессировщика, потому что поняла: выстрел был не чем иным, как щелчком бича. Но вскоре догадалась: её не собирались ударить. Змеино взвившийся вместе с выстрелом бич лишь означал сигнал, что галопом скакать нельзя.

К концу репетиции Дженни уже знала: один щелчок был требованием бежать тише, два — убыстрить шаг, три — остановиться на месте. К удовольствию тех, кто сидел за барьером, лошадка оказалась понятливой.

Когда первый урок подошёл к завершению и Дженни, усталая и вспотевшая, остановилась, дрессировщик впервые одобрительно похлопал её по лоснящейся шее и угостил кусочком сахара. Другой кусочек он позволил дать коню своей дочке, которую для этого мама снова поставила на барьер.

Мягкими, тёплыми губами лошадка осторожно взяла сахар с протянутой к ней ладони и, отправив его в рот, тряхнула головой, наклонив её,