Про других и про себя - Аркадий Миронович Минчковский

Летели годы. Пойдя ростом в отца, Женя не по летам вытянулась. Вскоре кабриолет был оставлен. Склонившись к земле, он тускнел в дальнем углу конюшни, словно горевал по причине своей ненужности. Не горели больше розами спицы в колесах, не подновлялась ещё недавно сиявшая позолота. Дело в том, что с некоторых пор Жене стало претить похожей на разряженную куклу ездить с ненужным шамбарьером в руках, хотя команды коню вот уже три года как она подавала сама.

Жене хотелось серьёзной цирковой работы. Она мечтала стать верховой наездницей и уговорила отца заниматься с ней. Подумав, тот решил передать дочери свой номер. Иного коня, чем Дженни, Женя не хотела под седлом и видеть. А Дженни?! Мы же знаем, что она могла всё. Не потребовалось и полугода репетиции, чтобы она не только повторяла старое, но и научилась новым отличным вещам.

Наездница Женя выскакивала на манеж верхом. С карьера лошадь застывала посредине арены. Женя приподнимала цилиндр над головой, теперь с короткой, почти мальчишеской причёской, а Дженни склонялась перед публикой.

Конный номер девушки-жокея, которая выглядела гораздо старше своих тринадцати лет, проходил, пожалуй, ещё с большим успехом, чем выезд кабриолета. Иначе и не могло быть. Ведь Женя была теперь не пассажиркой в красивой коляске, а смелым наездником, которому беспрекословно подчинялся конь, показывающий на манеже превосходную дрессировку. Всадник и лошадь тончайшим образом чувствовали друг друга, они сливались в одно, как некий придуманный древними людьми кентавр — человек-конь.

Они, наверное, ещё бы долго каждый вечер доставляли удовольствие публике, если бы... Если бы не случилась беда, во сто раз более страшная, чем давний эпизод с опрокинутым кабриолетом. Эта непоправимая беда коснулась не только артистов цирка, самой Жени, её матери и отца, но и всего народа великой Советской страны.

В один из светлых июньских дней на Родину обрушилась грозная и жестокая война.

Конная группа в то злосчастное время выступала в одном из крупных южных городов страны. Постоянного здания цирка тут не было, и представления шли в раскинутом на лето шапито. По вечерам на большой площади возле реки гремела весёлая музыка. Под чёрным бархатом усыпанного звёздами неба светился двугорбый брезентовый шатёр.

Публика осаждала цирк. Все билеты были распроданы далеко вперёд. Зрители продолжали бы ходить на представления и несмотря на начавшуюся войну, но пришёл приказ, и гастроли прекратились. Город погрузился во мрак. Скрыть освещённое шапито от наблюдения сверху не имелось возможности. Музыка по вечерам стихла. Цирк оказался никому не нужным.

Дирекция запрашивала Москву. Что было делать дальше, ещё никто не знал. Шапито на всякий случай пока не разбирали. Днём в нём шли репетиции. Урчали медведи, и щёлкал шамбарьер дрессировщика коней. Но молодые артисты рвались на войну. Работа в цирке теперь представлялась им пустым делом. Акробаты, жонглёры и униформисты хотели биться с врагом.

Война пришла к ним сама.

На пятую ночь с начала немецкого нападения бомбардировщики обрушили на город бесчеловечный удар. Спугнутые перекрёстными лучами прожекторов и огнём зенитных батарей, гитлеровцы, беспорядочно побросав бомбы, убрались назад. В городе были убитые и раненые. Начались пожары.

Одна из зажигалок упала на шапито. Вовремя её погасить не сумели. Прошли считанные минуты — и сухой, прожаренный солнцем снаружи, перегретый электричеством изнутри брезентовый шатёр вспыхнул гигантским костром.

Спящие в вагончиках — домах на колёсах — артисты и служители цирка, наскоро одевшись, бросились спасать зверей. Страшным голосом ревел огромный медведь Потап. Истошно лаяли и скулили почувствовавшие беду собаки. Уже трещали, рассыпая вокруг искры, горящие мачты шапито. Хуже всех было с лошадьми. Встревоженные, они, заметавшись, выломали двери летней конюшни под брезентовым потолком и, напуганные огнём, кинулись прочь. Свалив жидкую ограду цирковой территории, кони сумасшедшим галопом понеслись по пустым улицам разбуженного бомбёжкой города. Ничто не могло их остановить. Они сбили бы всякого, кто захотел преградить им путь, эти вчера ещё такие послушные шамбарьеру лошадки. Дрессировщик Иван и его помощники устремились назад, чтобы спасать стоявшие вблизи шапито вагончики с цирковым скарбом.

А лошади всё неслись и неслись. Выскочив из города, они бросились к мосту через реку. Кони всегда и везде бывают рады дороге к дому. Может быть, помня, как везли их сюда, они теперь бежали на восток. Впереди всех скакала Дженни. На ней не было даже рабочей дневной уздечки. Русая грива лучшей в цирке лошади, похожей сейчас на дикого мустанга, развевалась на скаку, как полощущийся на ветру флаг. Дженни неслась впереди, невольно став вожаком для всех тех коней, кто спешил за нею.

Доскакав до реки, она увидела, что деревянный мост был охвачен огнём. У моста метались люди, старавшиеся загасить пожар. Ещё минута — и Дженни, повернув в сторону, понеслась вперёд вдоль берега. За нею слышался топот. На пути вырос спускавшийся до самой реки забор. Дженни сбежала к воде и, войдя в неё, поплыла по течению. В отдалении за ней в ночной тьме плыли так давно не видавшие реки цирковые лошади. Вскоре, почувствовав под ногами твёрдое дно, Дженни выскочила на низкий берег и, призывно заржав, понеслась по поросшему ковылём ночному полю. Сзади ржали в ответ выбиравшиеся из воды и другие кони. Поднявшаяся луна разливала вокруг холодный, мертвенный свет и отбрасывала на траву волнистые тени, неотступно следовавшие рядом со скакавшей впереди Дженни и устремившимися за нею, нестройно сбившимися в небольшой табун испуганными конями.

Словно какой-то бес вселился в Дженни. Как совсем молодая и ещё не объезженная лошадь, она, всё убыстряя и убыстряя бег, летела по полю, ничего не видя перед собой и ничего не ожидая. Наверное, ей казалось, что она опять вольный степной конь, не знающий ничего, кроме травы под ногами, синей бездны над головой и знакомого топота копыт быстроногих однолеток.

Когда наконец, устав скакать, она замедлила бег, а потом пошла шагом и остановилась, с удивлением увидела, что лошадей за ней не было. Они либо не смогли поспеть, либо, потеряв её из виду, сбились в степи со следа.

Дженни громко заржала. Никто не откликнулся. Потом заржала ещё раз. Замерев, чутко прислушалась, но не услышала ничего, кроме дружного стрекотания в траве осмелевших к ночи кузнечиков. Дженни немного проскакала в одну сторону, потом в другую. Везде было тихо. Убедившись в том, что она