Про других и про себя - Аркадий Миронович Минчковский

найдёт нужным. Не только скромный Иван Аполлоныч, но и разбитные ребята-музыканты побаивались Бурлака и на гастролях бывали дисциплинированными как никогда в жизни. А уж наш Рюмкин, тут и говорить нечего. Он ни у кого не вызывал нареканий. Ну вот, засуетился, торопясь к администратору, и... Надо же!.. Всегда обычно щёлкнет замком и ещё потянет ручку: заперлось ли? А тут замешкался и позабыл ключ в дверях.

Оттого всё и произошло. Ну, слушайте дальше.

В номере-люкс, который занимал Бурлак, только вбежал туда Рюмкин, началось совещание. В воскресенье предполагалось не намеченное раньше дневное представление в загородном совхозе. Мудрёного в том ничего не было, но встревало это представление между двумя другими — утренником и вечерним в городе. Вот администратор и созвал артистов, чтобы сообразить, как всё это потолковее сделать, чтобы нигде не опоздать и везде одинаково хорошо выступить.

Тут и началось. Музыканты зашумели, что их звукоусилительные колонки возить с места на место и подключать в сеть дело не простое. Эквилибрист на лестницах говорил, что он куда угодно готов, только бы ему аппаратуру доставили в целости. Артистка, которая приехала с попугаями, забеспокоилась, как бы их по дороге не простудили. Птица африканская, а на улице ужас какой ветер. Фокусник заявляет, что три раза в день, да ещё с передвижением, так он вряд ли успеет зарядить все свои штуки, чтобы ни в чём не было осечки. Только Иван Аполлоныч помалкивает. Ему что, везите куда хотите. А уж к детям — что может быть лучше. Они с Тимошей оба очень любили выступать на ребячьих утренниках.

Аскольд Львович слушал всех, слушал. Потом сказал:

— Ну, ладно, поговорили. Теперь вникайте, как будем действовать, чтобы всё, как говорят, всё было в ажуре.

И начал отдавать приказания, кому когда готовым быть и с чем в машину грузиться. Всё это, оказывается, у него уже решено было. Зачем и расспрашивал каждого, что они по тому поводу думают, непонятно.

А тем временем, пока длилось совещание у администратора на втором этаже гостиницы, в номере, где оставался Тимоша, происходили, можно сказать, значительные события.

Давняя уборщица номеров, хорошо всем тут знакомая тётя Фенечка, шла по длинному коридору с ведром и щётками. Невысокая, чуть сутуленькая, она неслышно ступала тапочками по ковровой дорожке. За спиной, будто козлёнка на привязи, везла на кишке пылесос на колёсиках. Были в кармане передника Фенечки ключи от номеров, обитатели которых с утра отправились по своим командировочным делам. Пока тех не бывало дома, тётя Фенечка и наводила у них порядок. С останавливающимися в гостинице артистами получалось хуже. Кто, устав с вечера, спал до полудня. Кто сам с собой репетировал и просил, чтобы ему не мешали. Другие вообще запрутся — не постучи, не беспокой... Вот и жди, когда какой куда уйдёт, чтобы у него там прибраться.

Шла тётя Фенечка по коридору и увидела: в дверях, где жил артист с разукрашенным сундуком, торчал ключ. Тут уборщица остановилась и потихоньку постучала в номер. Ответа не было. Тогда Фенечка крикнула:

— Кто там?.. Прибрать-то можно?

Но ей снова никто не ответил, а дверь оказалась запертой.

— Или нету никого? — громко спросила уборщица, повернувшись к сидевшей за столиком толстой дежурной по коридору, которая разглядывала журнал «Огонёк». Та, оторвавшись от страницы и глянув поверх круглых очков, ответила:

— Нету их. Без пальто кудай-то ушли. Поди, недалече.

— Ну дак я приберусь малость, — решила уборщица.

— А чего, прибирайся, Феня.

Дежурная согласно кивнула и снова принялась за «Огонёк». Тётя Фенечка отворила дверь и двинулась с ведром в номер, пока что оставив пылесос на колёсиках в коридоре. Вошла она в комнату и видит: и вправду никого. Самое подходящее время для уборки.

Между прочим, отдыхавший на ковре Тимоша, услышав стук в дверь, на всякий случай убрался в свой чемодан. Тот лежал на полу растворённым нараспашку. Одна его часть была сделана на манер глубокого корытца, куда и залез пёс. Другая — крышка, корытце помельче. В фанерном корытце повместительней собака могла улечься так, что со стороны её не было и видно.

Тоненьким, почти что девичьим голоском напевая любимую с молодости песню «По Дону гуляет...», тётя Фенечка стала вытирать пыль с лакированного столика и шкафчика, перетирать тяжёлую стеклянную пепельницу, совсем почти чистую, потому что Рюмкин не курил. Тимоша догадывался, что уборщица женщина спокойная, ничего дурного ему делать и не подумает. Лежать в чемодане было скучно, и он собрался помочь спеть песню. Взял и слегка подскульнул Фенечке. Та услышала. Не поняла, откуда такое. На мгновение умолкла, взглянула на молчавший динамик и, решив, что ей почудилось, продолжала петь про донского казака громче прежнего. Тимоша принял это за одобрение участия в концерте и заскулил уже вовсю, как, бывало, скулил под скрипку на сцене. Тетя Фенечка как раз уже подходила к середине песни и выводила:

Умрёшь, молодая... Умрёшь, молодая...

Тут-то она и услышала громкое повизгивание. Уборщица обернулась и, увидев поднявшуюся из чемодана, как ей показалось, зверскую собачью морду, кое-как в третий раз протянула:

Умрё-ёшь, моло-да-а-я-я... —

и в недоумении и испуге тут же замерла с открытым ртом.

Добродушный Тимоша сообразил, что настало время им познакомиться. В самом благорасположенном настроении он ловко выскочил из ящика и даже негромко гавкнул, как бы говоря: «Здравствуйте, хорошо, что зашли, а то лежишь, лежишь — скука!» Он даже улыбнулся, приглашая разделить с ним компанию.

Но разве Фенечка могла понять бульдожью улыбку. В ужасе она отступила назад и, не издав и звука, плюхнулась на диван. Не спуская немигающих глаз с неизвестно откуда взявшейся страшной собаки, она ждала, что будет дальше.

Тимоша думал, что маленькая старушка с ним не прочь поиграть. По доброте натуры, он любил делать подарки. Стоило, например, Ивану Аполлонычу вернуться домой, как пёс тут же нёс ему домашние туфли, сперва одну, потом другую, и, пока Рюмкин освобождался от уличных ботинок, терпеливо ждал, стоя возле него на задних лапах, с туфлей в зубах. А когда дома, бывало, клоун о чём-то задумывался и молча сидел в кресле, Тимоша увидит, что тот заскучал, сбегает на кухню и принесёт Ивану Аполлонычу не доглоданную до конца кость, готовый отдать её Рюмкину. И что вы думаете, ведь добьётся своего. Иван Аполлоныч возьмёт кость, отложит её в сторону