Джентльмены и снеговики (сборник) - Светлана Васильевна Волкова

– Без твоих подсказок обойдусь! – огрызнулась Люська и закрыла лист промокашкой.

Задумалась, остановилась взглядом на своем курносом отражении в немытом оконном стекле и начертала:

…она станет женщиной, матерью пятерых детишек, как моя мама.

Ну вот и всё. О чем еще можно писать на четырех листах, даже размашистым почерком? Люська вытянула шею и заглянула через спину Зинки Малышевой, писавшей из-за близорукости всегда крупными буквами. Прочитав в тетрадке про то, как дружным строем за окном шагают пионерские отряды, распевая «Взвейтесь кострами», Люська вновь уставилась на картину.

«Вот врушка! И ничего подобного тут не нарисовано!»

До конца урока оставалось десять минут. Что еще сочинить, было вообще непонятно. Голова сама собой повернулась к окну. Там, на улице, возле «Бакалеи», двое дюжих мужчин втаскивали на тротуар пузатую бочку с квасом, ухватив ее за большую черную оглоблю. Бочка напоминала деревенского теленка, которого тащат за веревку в хлев, а тот вытягивает шею, упирается. Люське до смерти захотелось выпить кружечку. Она сглотнула слюну и почувствовала во рту хлебный вкус желтоватой квасной пены, пузырики, бьющие в нос, и сладкий осадок на языке. А до конца уроков еще так долго ждать!

В классе было тихо, слышно лишь, как Галина Борисовна легонько постукивает носком туфли о ножку стола да однокашники напряженно сопят от творческого поиска. Птицы всё так же галдели, одурманенные весенним теплым днем, а очередь к бочке с квасом выстраивалась прямо на глазах, ежесекундно прирастая новыми пестрыми звеньями. Люська зевнула и захлопнула тетрадь. На зеленой ее обложке, в левом верхнем углу, красовался портрет Добролюбова – косой пробор, маленькие продолговатые очочки, толстая нижняя губа. Люська отметила, что каре у него на голове выстрижено неровно, даже со скидкой на примитивную типографскую печать. И не модно это как-то. Вот если бы у него полубокс был или, на худой конец, бобрик… Она мечтательно погладила портрет пальцем. А борода-то, борода! Растет прямо из шеи, по контуру подбородка и щек. Как будто отдельно от лица. Люська попыталась представить, как бы подстригла его она сама, и мысли эти приободрили ее и помогли напрочь выбросить из головы и сочинение, и недостойного Ваську Кошкина.

Поразмыслив, она пришла к выводу, что Добролюбов наверняка много трудился, раз его напечатали на тетрадке. Поэтому немножко красоты он заслужил.

Вдохновленная внезапной идеей, Люська открыла пластмассовый пенал, выудила оттуда половинку лезвия с вороненой надписью: «Нева» и осторожно начала скрести бритвой по добролюбовской бороде. На тетрадке появились маленькие катышки. Она дунула на них, полюбовалась первыми результатами. Выходило очень даже ничего. Чуть-чуть терпения – и все будет как в лучших парикмахерских!

Люська пыхтела, сосредоточенно выбривая по кругу бороду на несчастном портрете – аккуратно, как профессиональный брадобрей, боясь порезать клиента. Точно так же по воскресеньям она брила отца, у которого тряслись руки после субботней попойки. И так же еще год назад она брила деда, ныне покойного, потому что тот по старости ронял из рук все предметы.

Увлеченная этим занятием, Люська даже не сразу среагировала на горластый звонок. Школьники засуетились, наскоро дописывая сочинение, и муравьиной тропкой поспешили к учительскому столу сдавать тетради.

Добролюбов на портрете изрядно посвежел. Люська с нежностью оглядела плоды своего труда и послала помолодевшему критику воздушный поцелуй.

– Митрофанова! Особое приглашение? – подала сердитый голос Галина Борисовна. – Сдавай работу и марш из класса!

Люська нехотя подошла к столу, сунула тетрадку в середину стопки и, подхватив портфель, счастливая, выбежала в коридор.

* * *

Улица сияла от весеннего бесшабашного солнца, и квас за три копейки оказался не менее вкусным, чем она себе его представляла во время урока. Допив кружку и громко фыркнув, как делали все взрослые в очереди, не торопясь стирать желтовато-белые пенные усы над верхней губой, Люська подумала, что тринадцать лет – это самый лучший возраст. Пусть все думают, что ты ребенок, а ты уже большая. И через два года, после восьмого класса, можно пойти учиться на парикмахера и в летние каникулы стричь бабулечек-пенсионерок за пятнадцать копеек в ученической парикмахерской.

Люська увидела вдали старшеклассниц в школьных платьях выше колен и поспешила им вдогонку. Их крепкие ноги в белых гольфах были предметом Люськиной зависти. Короткие юбки отец носить не разрешал, и плевать ему было, что мода такая и все вокруг, независимо от возраста, ходят, оголив ляжки. Старшую Люськину сестру, семнадцатилетнюю Маринку, отец от души выпорол за то, что та самовольно укоротила школьное платье, и обозвал так нехорошо, что она поклялась «выпорхнуть замуж» и «улететь из родного гнезда» сразу, как исполнится восемнадцать.

Люська приподняла край платьишка и посмотрела на свои тонкие ноги и выпирающие, как у Буратино, коленки. Отец все равно найдет, за что ей всыпать, даже если она наденет бабкину юбку до щиколоток.

Мимо на дребезжащих мопедах промчались парни с длинными волосами. Поравнявшись со старшеклассницами, они присвистнули и начали что-то им говорить. Те смеялись, кокетливо отмахивались от ухажеров, пока наконец всей компанией не скрылись за углом. Люська развязала узел на пионерском галстуке, спешно сунула его в портфель и, подражая покачивающейся походке старших девчонок, засеменила следом. Благо, и детский сад, откуда она должна была забрать брата Кирюху, находился в той же стороне, в узеньком дворе Измайловского проспекта.

Она шла и прислушивалась: не затарахтит ли очередной мопед, тайно надеясь, что без галстука ее примут за комсомолку. А комсомолкам, если рассуждать логически, уже можно свистеть с мопедов.

– Митрофанова, ты домой? – раздался рядом знакомый мальчишечий голос.

Витька Курочкин! Черти принесли, как говорит бабушка.

– Отвали, моя черешня! – пропела Люська, даже не подумав повернуть голову.

– Мне в ту же сторону. Я с тобой пойду, ладно?

Витька – она знала это наверняка – был влюблен в нее с первого класса. Мучить его было приятно. Люська упорно игнорировала ухажера, но просыпающаяся в ней женщина нашептывала ей, что кавалерами, даже такими лопоухими и невнятными, как Курочкин, разбрасываться не стоит. Пусть будут.

– Мне-то что! Иди на здоровье. Я за Кирюхой в садик, – буркнула Люська, покосившись на Витьку и в который раз подмечая, что росточком он не вышел. Да и физиономией тоже. Не то что Васька Кошкин, пропади он пропадом!

– А ты чего галстук сняла?

«Вот пристал!»

– Жарко.

– У тебя квас на губе не высох.

– У тебя самого молоко на губах… – Люська начала сердиться.

До Измайловского шли молча. Люська с досадой подумала, что Курочкин распугает ей