Джентльмены и снеговики (сборник) - Светлана Васильевна Волкова

пальцев, делая их мраморно-белыми, неживыми. Лёнька сразу понял, что тому очень-очень страшно, и даже успел удивиться: в доме четыре девчонки, а он, преступник, испугался, стоит на балконе рядом с висящей рыбной авоськой и дрожит точно так же, как сам Лёнька в двух шагах от него.

Девчата раскладывали книжки на большом круглом столе под абажуром, Райка вытащила из буфета вазочку с барбарисками. Они так беззаботно щебетали, что Лёнька не мог отделаться от ощущения полного абсурда происходящего: он сидит под елкой, с закоченевшими пальцами и затекшими ступнями ног, в полутора метрах от него тяжело дышит вор, а за стеклом, тоже в полутора метрах, сестра – такая родная, самая любимая, хоть и вредина… И ничего, совсем ничего сделать нельзя! Потому что он трус, трус, трус, и в пионеры его наверняка не примут. А в капитаны – тем более. Потому что таких, как он, Лёнька…

И тут Райкина подружка, толстенькая смешливая Валька, подошла к окну и увидела елку. Щеку Вальки оттопыривала барбариска, глаза были полны искреннего восторга, девчонка застыла, прижала нос к стеклу и стала похожа на свинку с круглым пятачком. Чтобы лучше рассмотреть елку, она поставила пухлые ладошки домиком и ткнулась лбом в стекло. Лёнька сжался в комок, инстинктивно отодвинулся ближе к перилам, и ветка чуть шевельнулась. Он с ужасом увидел, что изумленная Валька смотрит прямо на него открыв рот.

«Тссс!» – прижал Лёнька палец к губам, зашевелил бровями и сделал выразительные глаза – ему казалось, что так она легче поймет его. Если, конечно, не окажется дурой, как все девчонки.

Но Валька оказалась дурой. Обернувшись к подругам, она ехидно крикнула Райке:

– А братец-то твой под деревом сидит!

Девчонки вспорхнули из-за стола и вмиг подбежали к окну.

– Ну я ему сейчас задам! – Райка погрозила Лёньке через стекло кулаком и, сопровождаемая верной говорливой стаей, деловито направилась в другую комнату, где была балконная дверь.

Вор щурился, старательно вглядывался в густую елкину шевелюру, но, видимо, ничего разобрать не мог, да и времени на соображения у него не было. Во второй комнате включился свет, и послышались голоса. Все еще прижавшись спиной к стене, вор сунул руку в карман и сжал там кулак.

«У него там нож! Или пистолет!» – осенило Лёньку.

С недовольным лязганьем задвижки дверь распахнулась, и в проеме показалась Райкина нога в толстом шерстяном чулке и блестящей галоше от валенка.

…И страх ушел. Испарился, улетел, умер. Совсем. Как будто и не существовал вовсе. Если бы можно было мгновение разделить на тысячи тысяч частиц, а затем и те частицы разделить на тысячу, а те еще на тысячу (но таких цифр они еще не проходили в классе, а может, и проходили, но он проболел), наверное, это и был бы тот отрезок времени, за который Лёнька прокрутил в голове все, что сейчас может произойти с родной сестрой.

Вскочив на ноги, он с силой толкнул пяткой ведро. Елка, всплеснув зелеными крыльями, с шумом повалилась на вора, обнимая его. Тот, отмахиваясь от нее обеими руками, в одной из которых, и правда, что-то блеснуло, поскользнулся на валявшемся пластмассовом подносе и рухнул на спину, отчаянно ругаясь.

– Тика́йте! Тика́йте! – во все горло заорал Лёнька. – Тут дядька-вор!

Но девчонки и не думали тикать. Сбившись в дверном проеме в единый неделимый организм, они завизжали так, что у Лёньки заложило уши. К их балкону повернули головы все прохожие, голуби, фонари и даже, казалось, сам Брежнев с огромного деревянного щитка вдалеке.

С криком: «На абордаж!» Лёнька прыгнул сверху на елку, оседлал ее, колотя пятками, куда попадет, тыкая замерзшими кулачками в глубь колючей елкиной шубы, добивая противника свалившейся на них заледенелой рыбой в авоське. Вор под ним дергался, пытаясь скинуть наездника, елка волнообразно вздрагивала, подбрасывая Лёньку вверх колючими шлепками по попе.

– Тикайте! – кричал срывая голос Лёнька, и казалось ему, что он сидит в мачтовой бочке и рубится с пиратским впередсмотрящим, и надо непременно спасти свой корабль – так ведь поступают настоящие капитаны.

Девчоночий визг не кончался, лился одной длинной фальшивой нотой, оскорбляя Лёнькино музыкальное ухо, и даже не прерывался на «забор воздуха».

– А ну цыц, женщины! – выпалил Лёнька.

И все вмиг умолкли.

Но тут под елкой взбрыкнуло, и вор, с силой смахнув с себя и дерево и легковесного капитана, вскочил как-то сразу на две ноги, заревел, точно пойманный зверь, повернулся корпусом к двери… и тут же получил со всего маху удар в лоб, да с таким медным звоном, будто в корабельную рынду ударили. Вор медленно начал оседать, хватаясь руками за все подряд.

– Ну вот и сковородку обновила, – спокойно вымолвила бабушка Дора, держа большую блестящую сковороду обеими руками, как биту для игры в лапту.

И не было никаких истеричных: «Ты меня в гроб загонишь, Леонидэ!» Хотя именно это Лёнька в данный момент и делал.

* * *

Вытаскивая елочные иголки из Лёнькиной попы, легко прошедшие сквозь тонкие треники, бабушка приговаривала, цокая языком и качая головой:

– Ох, Лёночка, и день выдался! Это ж надо такому дню приказать случиться!

Рядом сидела на корточках Райка и щебетала без умолку: и как им повезло, что участковый дядя Коля сразу прибежал и Васькин дед с работы возвращался, и как они вдвоем связали вора и увели…

А Лёнька размышлял о том, что надо было запомнить, каким узлом они его вязали, – пригодится в морской жизни. И еще о том, что не будь у Васьки последней морской просьбы, то неизвестно, чем бы все это закончилось. И хорошо, что все живы.

– Надо же, – прервала его мысли Райка, – а я все искала твой потерявшийся смычок, найти никак не могла, а вор нашел! Хоть какая-то от него польза!

Держа скрипку подбородком, капризно оттопырив губу, Лёнька вымучивал Яньшинова под надменный взгляд «Незнакомки» и Райкины махи руками и думал о том, что все-таки девчонки – вражеское племя, ничуть не лучше пиратов. И что, наверное, за все сегодняшние муки – особенно за скрипку – его примут в пионеры. Это пока. А потом когда-нибудь – в капитаны. Наверное. Если сестрица не доконает его своими воспитательными методами.

И еще он подумал о том, что настоящий капитан все-таки бабушка Дора. И если кто-нибудь бы его об этом спросил, он непременно бы поклялся под «честное морское».

Побрить Добролюбова