Джентльмены и снеговики (сборник) - Светлана Васильевна Волкова

Предчувствие любви жило в Люське Митрофановой всегда и таилось где-то внутри – там, где у птиц бывает зоб, а у человека щемит иногда так сильно, что хочется заесть чем-нибудь, желательно некислым.

Во вторник, 27 апреля 1976 года, на уроке русского языка Люська поняла, что предчувствие это вот-вот переполнит ее, сбежит из тела через кожу, как мамина дрожжевая опара для блинов. Вот уже целых три дня как ей исполнилось тринадцать, и что-то непременно должно произойти, что-то хорошее. Но пока не происходило. Вася Кошкин, чей затылок через парту впереди Люська поедала влюбленными глазами с начала последней четверти, как будто не замечал ее вообще. И даже не оборачивался. Тот раз, когда она, дотянувшись, намеренно ткнула его под лопатку линейкой, не считается.

А ведь Джульетте тоже было тринадцать, когда она закрутила с Ромео!

Люська вздохнула и посмотрела в окно. Деревья окурились зеленой дымкой, через пару недель зацветет черемуха, а еще через месяц закончится шестой класс! Подумать только, в следующем году ей будет четырнадцать! А мама никак не хочет понять, что дочка уже выросла, заставляет донашивать за старшей сестрой платья с воланчиками и перелицованное пальто, а после программы «Время» загоняет спать. А сама-то, сама, окончив семилетку, пошла работать на фабрику, жила в общежитии и наверняка с мальчишками вовсю крутила. То есть фактически тогда она была на год старше, чем дочь сейчас.

Люська снова вздохнула, пошевелила носом в сторону форточки и втянула ноздрями чуть ощутимый огуречный запах свежей балтийской корюшки, которым Ленинград неизменно наполнялся в конце апреля. Откуда веет сегодня: из столовой или с лотка за углом?

– Митрофанова! Опять ворон считаешь? – прогремел голос Галины Борисовны.

Люська вздрогнула, уткнулась в тетрадь и со старательным видом принялась перечитывать два абзаца написанного текста. На парте лежал учебник, открытый на картине Татьяны Яблонской «Утро». Весь класс пыхтел, усердно пытаясь за двадцать минут, оставшихся до конца урока, вместить в сочинение свои ощущения от залитой солнцем комнаты и девочки в трусах и майке, вдохновенно делающей зарядку.

Люська таращилась на девочку, на ее тонкие руки, на пионерскую форму, аккуратно сложенную на стуле, и никак не могла понять, что же написать еще. Она сосредоточенно морщила лоб и вгрызалась зубами в пластмассовый колпачок шариковой ручки – синий, с белесыми обглоданными боками, со свистом высасывая из него последние соки, будто он был соленым хвостиком вяленого леща. Соседка по парте, отличница Зюкина, исписала уже страницы четыре. «Скатать» было нереально: Зюкина ревниво отгораживалась от мира рукавом, а пелерина ее школьного фартука занавешивала от взгляда самое нужное.

Люська шмыгнула носом и вывела в тетради:

Утреняя пионерка вытянулась на встречу новому дню будто приветствуя светлое завтра и счастье всего советского народа.

Подумала – и разбросала запятые наобум.

Дальше с фантазией было напряженно. Картина ей нравилась. Глядя на залитую солнцем нарисованную комнату, Люська представляла летние каникулы, дачную тягучую истому в деревне, ленивый полдень с книжкой в гамаке и соседских мальчишек (а среди них Женьку и, пожалуй, Пашку). Но мысли эти никак в сочинение было не вместить.

Люська снова вздохнула и опять посмотрела в окно. Воробьи летели, казалось, прямо на нее, но она знала: птицы любят посидеть на круглых медальонах, выступающих на кирпичном фасаде школы. В медальонах этих – там, где гнездились бетонные профили писателей, – собиралось иногда несколько стай мелких пичуг; они галдели, отвлекая школьников от занятий, и Люське в такие моменты невероятно хотелось стать птицей. Только не коричнево-серой, заурядной, как воробей, а какой-нибудь такой… этакой…

Мысли о птицах прервала группа коротко стриженных новобранцев, в одинаковых штанах и белых майках, бежавшая кросс (или что там у них – марш-бросок?) мимо школы, прямо по проезжей части. Шаркая тяжелыми сапожищами, солдатики огибали припаркованный грузовичок и бетономешалку, а замыкающий с красным флажком покрутил головой и посмотрел на школьные окна. Сердце замерло. Люська хотела было помахать ему рукой, даже привстала, навалилась на подоконник, провожая взглядом отряд, исчезающий за поворотом. Крышка парты предательски хлопнула, задетая коленкой, и рядом возникла зачехленная в строгий темно-зеленый костюм фигура Галины Борисовны.

– Митрофанова! Что ты все высматриваешь?

– Воробушки… – промямлила Люська.

В классе загоготали.

У Галины Борисовны были глаза как у мороженого хека по тридцать копеек кило и явное косоглазие, так что Люська никогда не могла понять, смотрит ли учительница на нее или куда-то в другое место. Васька Кошкин однажды сказал: «Вот бы мне так! Все думают, что ты смотришь на доску, а ты – хоп! – и списываешь».

– Митрофанова! Что задумалась?

– Галин Борисна, я всё написала.

– Как – всё? – Учительница посмотрела в узел Люськиного пионерского галстука, и Люська поняла, что в этот момент та смотрит ей в тетрадь. – Всего полстраницы! А ошибок-то! «Навстречу» вместе пишется, мы же учили это! Стыдобища!

Люська соединила жирной черточкой «на» и «встречу».

– Не поможет. А «утренняя» – сколько «эн» ставишь? Сколько, я спрашиваю?

– Галина Борисовна, а чего вы ей подсказываете? – Кошкин наконец-то повернулся и посмотрел на Митрофанову. – Так нечестно! Мы тоже хотим. А Митрофанову одно предложение все равно не спасет. Она неграмотная, как африканский абориген.

Класс снова взорвался смехом.

Все-таки он не принц, этот Кошкин! Люська зыркнула на него исподлобья и решила разлюбить.

– Митрофанова, полстраницы не приму, – гудела Галина Борисовна.

– Так что писать-то?

– Подумай сама. Посмотри на девочку. Она почти твоя ровесница. Что ее ждет? Кем будет, когда она вырастет?

– Откуда я знаю, кем она будет! – возмутилась Люська.

– Комсомолкой, комсомолкой она будет! – зашептала отличница Зюкина.

Галина Борисовна заулыбалась, поправила крыло на фартуке Зюкиной и, кивнув, прошествовала к следующей парте.

Люська снова уставилась на девочку с картины. Нет, та явно младше. И груди совсем нет, одни прыщики. Люська осторожно потрогала себя под фартуком. Да, по сравнению с этой нарисованной пионеркой у нее самая настоящая грудь! Пусть и размером с мелкую картошку, как у бабы Нюры на огороде.

И зачем писать, что пионерка станет комсомолкой? Это же всем понятно. Люська вцепилась зубами в многострадальный пластмассовый колпачок, отчего стержень ручки ткнулся через прогрызенную дырку ей в язык, и, помедлив, написала:

«Когда девочка вырастет, она станет…»

Рука не поднялась написать «ткачихой». Повариха или швея-мотористка тоже не ложились на перо. Может, парикмахером, как мечтает сама Люська?..

– Учительницей, – высокомерно шепнула Зюкина, заглядывая