Театр одного поэта. Пьесы, поэмы - Даниэль Мусеевич Клугер

время исполнения песни Томский опускается на колени, тоже крестится, что-то шепчет — то ли молится, то ли повторяет за Бродягой слова. Шванвиц с интересом наблюдает за ним. Томский медленно поднимается с колен. Вновь садится за стол.

Окончив песню, бродяга возвращается к себе в угол.

Шванвиц наливает Томскому пива.

ШВАНВИЦ (заботливо).

Выпей, батюшка.

Томский, все еще в состоянии шоковом, берет кружку и выпивает ее. Морщится. Ставит кружку на стол.

ТОМСКИЙ (раздраженно).

Я не пью ничего, кроме воды...

ШВАНВИЦ (успокаивающе).

И не надо, сударь, и не надо. Это ведь просто для поправки здоровья. Какое там питье? Так — лекарствие божие, целебный настой на ячмене с хмелем и солодом для аромату.

ТОМСКИЙ (внимательно смотрит на него).

Я знавал когда-то одного Шванвича, именно не Шванвица, а Шванвича. Вы к нему имеете какое-то отношение, сударь?

ШВАНВИЦ. Может быть, может быть. Отец-то мой был дворянином, звали его как раз Шванвич. Михаил Александрович Шванвич. Хотите знать, почему он — Шванвич, а я Шванвиц? (Улыбается). Нет, это не путаница и не ошибка писаря, выправлявшего мне бумаги. Мой прадед был Мартином Шванвицем и сын его, мой дед Александр Мартинович, поручик Пензенского пехотного полка, стал Шванвичем, дабы избавиться от нерусского звучания своей фамилии. Однако позже, уже с отцом моим, случилась история неприятная. Во время знаменитого пугачевского бунта отец мой перешел на сторону бунтовщиков и стал у самозванца правой рукой. Он писал указы Пугачева, он был назначен атаманом полка, составленного из солдат, которых казаки-пугачевцы взяли в плен и заставили служить себе.

ТОМСКИЙ (ошарашенно).

Да-да, я что-то такое вспоминаю. Мне бабушка (спохватывается), то есть, мне кто-то, не помню кто, рассказывал эту историю.

В трактир одновременно входят Ней и Робо. Ней — через входную дверь, Робо — через дверь за стойкой — видимо, из комнат во втором этаже. Остановившись в некотором отдалении от Томского, Романова и Шванвица, они внимательно слушают их разговор. Томский и Шванвиц на них внимания не обращают.

(Оглядывается на Бродягу). Но почему у него в песне упоминается какой-то маркиз?

ШВАНВИЦ.

Но ведь ваша бабушка (улыбается), то есть, кто-то, неважно кто, в письме к месье Вольтеру писала: «С маркизом Пугачевым покончено». Как раз сразу после казни на Болотной площади.

ТОМСКИЙ.

Понятно. Ну, да, наверное. И что же? Вы хотите сказать, что ваш отец — тот самый знаменитый Шванвич? Которого за измену приговорили к лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь?

ШВАНВИЦ (горделиво).

Берите выше — на Дальний Восток! На берега Амура-батюшки. Да, тот самый Шванвич, писавший указы вместо самозванца, который был неграмотен. Сейчас я тем же занимаюсь (кивает на спящего Романова). Так сказать, наследственное занятие. Фамилию же я сменил, дабы уйти от дурной славы. Да и не сменил я ее вовсе, а вернул. Вернул себе настоящую родовую фамилию моего прадеда.

ТОМСКИЙ (изумленно).

Погодите-погодите! Уж не хотите ли вы сказать, что ваш подопечный — тот самый Емелька Пугачев?!

ШВАНВИЦ.

Сложнее, сударь, всё куда сложнее. Но, в принципе, можно, конечно, и так сказать.

ТОМСКИЙ.

Но сколько же ему лет?

ШВАНВИЦ (невозмутимо).

Лет ему девяносто семь, так-то. Вот что такое — свежий воздух, здоровая пища и никаких забот! Одно слово — Новый Свет, благослови его Господи!

ТОМСКИЙ.

Да уж, нечего сказать. Слышал я, что казаки — народ здоровый. Но чтоб вот так?! (Качает головой). Поразительно! Поразительно ! Ах, казаки-казачки.

ШВАНВИЦ.

Казаки? (Понижает голос). Кто говорит о казаках?

ТОМСКИЙ (удивленно).

А разве Пугачев не из казаков? Он ведь, кажется, был донским казаком.

ШВАНВИЦ.

Пугачев — верно, из казаков был прохвост, из донских. А только кто говорит о Пугачеве?

ТОМСКИЙ.

А кто же это? (Указывает на Романова). Вот этот старец, он кто? Разве не Емелька? Не самозванец? Разве не так вы сказали?

ШВАНВИЦ.

Сказали, сударь мой, что всё сложнее. Гораздо сложнее всё. Вот что я сказал. А вы не поняли. Ну, я бы и сам не понял, коли б не узнал всё это от отца моего непутевого, Михаила Шванвича. (Смеется). Пугачу Емельке, Емельяну Ивановичу Пугачеву, донскому казаку, прилюдно отрубили голову в Москве, на той самой Болотной площади. Почитай, больше, чем полсотни лет назад. И правильно сделали, доложу я вам, кровопийца был, каких мало. Сколько душ христианских погубил, и стариков, и детишек малых, и женок — того он и сам не знал. А знал бы — сам же, небось, и удавился бы. Так-то, старче богомольный, моли Бога за нас.

ТОМСКИЙ.

Ничего не понимаю. (Растерянно оглядывается по сторонам, видит Нея и Робо; с радостным облегчением). О, вы здесь! Приветствую вас, месье. Как спалось? Что изволили завтракать? Не угодно ли присоединиться к нам?

Ней и Робо переглядываются, нерешительно усаживаются за тот же столик.

РОМАНОВ (просыпается, рассматривает гостей, радостно).

О, явилися — не запылилися! Ишь, какие гладкие. (Указывает на Томского). Вот и боров Федька, этого на колбасу-кровянку пустить приказываю. И чтоб сегодня к столу подать, с репой да луком печеным. Как я люблю, помнишь, секлетаришка?

ШВАНВИЦ.

Слушаю, твоё анпираторское величье.

РОМАНОВ (указывает на Нея).

А козла Мишку — в стадо, пущай коз топчет, приплод даёт. (Указывает на Робо). А. барана Боньку зарежь, да только рога оставь, жирный больно, тушку его выбрось после. А из рогов трубы сделай. Чтоб с серебром да золотом. И гвардеям моим потом отдай, чтоб по утрам трубили. Пиши!

ШВАНВИЦ.

Пишу, твоё величье, уже написал. (Подмигивает Томскому). Всё сделаю, как велено.

РОМАНОВ.

Вот и ладно. Уф-ф, устал. (Закрывает глаза, начинает похрапывать, бормочет во сне). Цум Тойфель драймаль унд нохайнмаль...

ШВАНВИЦ.

Тут, господа, такое дело.

ТОМСКИЙ.

По-французски, сударь, господа русского языка не знают.

ШВАНВИЦ.

Ах, да. Тут, месье, такое дело. Но прежде: вы в Москве тоже бывали?

НЕЙ.

Бывали, месье.

ТОМСКИЙ (вполголоса, в сторону).

Еще бы! Князь Москворецкий.

РОБО.

Бывали, но недолго.

ТОМСКИЙ (также).

И устроил пожар.

РОБО.

Пожар — это ваш Ростопчин. Зачем мне было жечь Москву? Какой в этом толк, черт возьми? Что за привычка сваливать все свои просчеты и ошибки на других?

Томский отворачивается, машет рукой.

И вообще: могли бы прислать посла для переговоров. Всё бы кончилось куда пристойнее.

ТОМСКИЙ.

Да уж конечно! (Саркастично). Пристойно — и, разумеется, к вашей же пользе! Но никак не для России, уж это я прекрасно понимал тогда, понимаю и сейчас.

НЕЙ (примирительно).

Месье, мы не одни. (Шванвицу).