Театр одного поэта. Пьесы, поэмы - Даниэль Мусеевич Клугер

КОБЫЛА (Муму и Мими).

Идите, Кобель и Сука. Идите. Я жду вас в своем вигваме завтра, чтобы воздать должное. Там будет много подарков и богатое угощение.

Муму и Мими торжественно кланяются и выходят. Муму при этом потрясает попеременно томагавком и скальпами.

(хмуро, Катарине). Зачем? Значит, надо было. Не твоего ума дело.

КАТАРИНА.

Как же не моего? Это же мой трактир! С меня спрос будет!

КОБЫЛА.

Не бойся, никто тебе ничего не сделает. Ни при чем тут ты, ни при чем и твой трактир. (Примирительно). Ладно, объясню, так и быть. Эти господа (указывает на убитых), эти три, нет, четыре господина из Старого Света зря здесь появились.

КАТАРИНА (не понимая).

Здесь — в Россе? Или здесь, в «Итаке»?

КОБЫЛА.

Здесь — в Новом Свете. А вернее будет сказать — здесь, в жизни. Вообще — в жизни. Мертвым не место среди живых. Они ведь померли — вот и лежали бы тихо по могилам. Нехорошо быть беспокойными такими, никак не успокаиваться. Померли уже — и ладно. Одного расстреляли, другого отравили, третий по болезни, чин чинарём. Четвертому и вовсе в прошлом столетии головушку буйную отчекрыжили. Всё по-человечески, культурно. Сделали они своё дело, покуролесили по миру, кровушки понапускали — и хватит. Кончилось ваше время, господа хорошие. Пора и честь знать. Вишь ты! Нет, не лежится. Вот и пришлось им помочь. Не нужны нам, в нашем Новом Свете, все эти господа из Старого Света. (Смотрит на Катарину с состраданием). Эх, да где тебе, бабе простой, понять. Ладно, пойду я. Этих старых дезертиров ты прибери. Зарой где-нибудь, на заднем дворе. Искать их никто не будет. (Направляется к выходу). Они ведь померли давным-давно.

КАТАРИНА (недоуменно).

А как же вы их узнали, господин урядник?

КОБЫЛА (усмехается).

А по деньгам, как же еще! Деньги — лучший советчик. (Вынимает из кармана пару монет, показывает Катарине). Вот тут, видишь? Двадцать франков, Золотая монета. А на ней портрет вот этого (указывает на Робо). А вот и серебряная монета, а на ней портрет — вот этого (указывает на Томского). Вот и всё. Ну, а эти (указывает на Нея и Романова) просто под руку попались, бывает. Всё, Катарина, прощевай пока. Завтра зайду пивка выпить. (Уходит).

КАТАРИНА (ему вслед).

Заходите, заходите... Заходите... (Задумчиво). А почему он их назвал дезертирами? Откуда и куда они дезертировали? (Подходит к телам). Дезертиры, надо же... Дезертиры из старых армий, дезертиры из старой игры, дезертиры из старой жизни. Бедняги.

Бродяга поёт песню «Игры дезертиров».

Игры дезертиров

Женщина видит сон:

четверо возлюбивших,

словно из ряда вон

вышедших, стертых, бывших.

Их голоса темны

и разговоры странны,

комплекс былой вины

им будоражит раны.

Здесь, в четырех углах

неуставной квартиры

прячут заветный страх

старые дезертиры.

Припоминают строй,

вдруг поредевший разом,

тешат себя игрой,

памятной по приказам.

Рано темнеет, но

скоро зажгутся свечи,

можно прикрыть окно,

можно продолжить речи:

Альпы, Бородино,

в Старом ли, Новом Свете

все остается, но

все достается Лете.

Белые парики,

выцветшие мундиры,

славные игроки

старые дезертиры.

Скоро рассвет, пора!

У горизонта чайка...

Как коротка игра,

как хороша хозяйка! 

Пока звучит песня, Муму со скальпами и Мими с кувшином пива уходят из трактира «Итака». Окончив петь, Бродяга также уходит.

Катарина, оставшись одна, подходит к телам, вздыхает.

КАТАРИНА.

Закопать, значит. Посмотрим, посмотрим. Может, и закопаем.

А, может, и нет. (Уходит).

Тотчас после ее ухода на сцене появляется Шванвиц. Он двигается осторожно, с опаской, толкает перед собой пустое инвалидное кресло Романова. Увидев лежащие тела, облегченно вздыхает и даже вытирает лоб. Улыбается.

ШВАНВИЦ (удовлетворенно).

Ну, наконец-то. А я всё думал, как бы от него, дурака старого, избавиться? А тут — здрасьте-пожалуйста, само всё сделалось. (Оглядывается по сторонам). Ну, не совсем само, конечно, пришлось слегка подработать и помочь вождю. Одно слово, Белый Кобель! Муму! (Смеется). Ах, Муму ты, Муму, дурачок краснорожий. Считать-то не умеешь. Сказано тебе было: трех отправить в страну вечной охоты. А их оказалось четверо! Вот славно! А почему — четверо? А потому что! Я! Подслушал! Ваш! Разговор!

Вновь оглянувшись по сторонам, выкатывает вперед инвалидное кресло. Любовно гладит кресло, протирает сиденье носовым платком, садится.

Ага! (Радостно). А вот он я! Прошу как говорится, любить и жаловать! (Торжественно). Медам и месье! Дамы и господа! Леди и джентльмены! Отныне и навсегда — мы, анпиратор, то есть, император и самодержец Всероссийский Пётр Третий Феодорович, готовы взять власть в свои руки! Ура, господа! (Разворачивается в кресле и едет за кулисы). Вперед! На Москву! На Москву! Или еще на что-нибудь! Куда-нибудь! Или никуда, всё это неважно! Ура! Ура! (Уезжает за кулисы, возгласы его затихают).

Занавес.

Конец третьей картины.

ЭПИЛОГ

Свет на сцене погашен, освещена лишь авансцена. Тела маршала Нея, императора Наполеона Первого, императора Александра Первого и императора Петра Третьего, убитых острым томагавком вождя Муму Белого Кобеля, лежат ногами к зрителям, и теперь должно быть понятно авторское указание на то, что именно по обуви (если не по головным уборам) зритель в итоге сможет опознать персонажей.

Над телами стоит Катарина. Только сейчас зритель вдруг видит, что трактирщице не тридцать и даже не триста тридцать лет, а все три тысячи триста тридцать лет. Она не старуха, потому что три с лишним тысячи лет — это не старость, это, скорее, вечность.

КАТАРИНА (устало).

Давным-давно, еще в Старом Свете, меня звали отнюдь не Катарина. Я носила греческое имя Кирка, позже — латинское имя Цирцея. Я слыла волшебницей и имела замечательное хобби: превращала мужчин в свиней. Не только в свиней, иногда — в баранов и даже в козлов, хотя от козлов такая вонища... Со временем научилась превращать не только мужчин, но и —