Летят журавли - Виктор Сергеевич Розов

Менандр Николаевич. Налью. (Пошел.)

Салов (вслед). На свадьбу-то с жинкой приглашаю.

Менандр Николаевич ушел.

Садись, Мишуха, в тенек, а то голову напечет.

Михаил садится к столу, наливает пиво, пьет.

Имущество-то свое ты из общежития сегодня и перенеси, а то завтра кружало будет, завертит.

Михаил. Ладно.

Салов. С чего это ты заикой-то стал? С рождения, что ли?

Михаил. Н-нет.

Салов. Испугали?

Михаил. Дда ттак…

Салов. Это изъян небольшой. А в остальном хороший ты парень, деловой. Рад я, что ты Нюрку мою берешь. Она ничего, здоровая, ровная. Засиделась, конечно, маленько. Двадцать шесть лет – это для женщины возраст, да по тебе все, дурень, тосковала. Чай, уж года три, а то четыре, а ты все тянул чего-то. Чего тянул-то? А?

Михаил. Брак все-таки, Илья Григорьевич.

Салов. Это конечно. Да ты зови меня просто – «папаша», душевнее вроде.

Михаил. Не привык еще.

Салов. Привыкай. Вот, брат, и кончается твоя одинокая жизнь. Учить мне тебя нечему, вы теперь, молодые, ученее нас. Да ты разинь рот-то, поговори со мной.

Михаил. О чем?

Салов. О себе расскажи. О жизни, которая была. Что я о тебе знаю? Шестой разряд, комсорг цеха – и все.

Михаил. В детдоме я воспитывался.

Салов. Это знаю. А родители-то кто были?

Михаил. Неизвестно.

Салов. Приблудный, что ли?

Михаил. Из Ленинграда нас в сорок втором вывезли.

Салов. Стало быть, законные имелись. Это хорошо. Не помнишь их?

Михаил. Не помню.

Салов. Совсем?

Михаил. Совсем.

Салов. Ну, хоть что-нибудь маячит?

Михаил. Ничего.

Салов. Совсем ничего?

Михаил. Совсем.

Салов. Жалко. Интересно бы было… Экой ты, брат!

Михаил. Я себя только с детдома помню, с Перми.

Салов. Да, детдом – это не малина. Конечно, государству честь и хвала, забота, так сказать. Только детдом – нехорошо, из детдомов одно ворье выходит, жулики.

Михаил (смеется). Ну уж!

Салов. Не о тебе говорю, не обижайся. Детдом-то хоть путный был? А то в войну ко всяким таким заведениям примазывались разные, на жратву перли.

Михаил. И у нас было. Потом упорядочили.

Салов. А фамилия твоя от кого пошла, не знаешь?

Михаил. Нас, говорят, когда из Ленинграда вывозили, бомбили сильно, поубивали много. А кто остался, лесами да болотами выводили. Четырнадцать детей, говорят, осталось. Нашли за болотами без единого взрослого, поубивало их. Так всех нас и окрестили Заболотными. Трое еще в Перми умерло, тех уж я помню.

Салов. А остальные где?

Михаил. Ну, Василия-то, моего дружка, вы знаете. А остальные – по Союзу.

Салов. Да, война… (Скомкал газету.) Вот какие командиры воевать собираются, им бы так сказать: давайте-ка, господа-товарищи, мы сначала вас поубиваем, детей ваших и жен, а потом воевать начнем, согласны? Не согласятся ведь, потому сами-то выжить собираются, командиры-то эти… У нас тебе хорошо будет, Михаил. Я человек не трудный, во все времена честный был. Круг твоей жизни замкнулся, причалил, брат. Теперь ровно пойдет, хорошо. В школу-то ты в какой класс ходишь?

Михаил. В десятый.

Салов. Перспектива, значит, есть.

Во двор входит Василий.

Василий (Михаилу). Ты тут? Привет, Илья Григорьевич.

Салов. Здравствуй, баламут. Ты от кого удирал, что ли?

Василий. С чего это?

Салов. Рожа шкодливая.

Василий. Ногу калиткой прищемил.

Салов. Не хвост ли?

Василий. Я узнать – не нужно ли помочь?

Михаил. Вещи из общежития перенести надо.

Василий. Давай. Раньше невесты приданое в дом тащили, а теперь женихи.

Михаил. Равноправие.

Василий. Даже большое. Шиворот-наоборот… Пиво-то всем дают или только родственникам?

Салов. Сквозняк ты, парень, ветрогон. Пей.

Василий (наливает пиво, пьет). Почему сквозняк? Я веселый.

Салов. Чересчур.

Василий. А нам, Илья Григорьевич, много в жизни недодано. Что мы с Мишей в детском доме видели? Думаете, одни конфетки? Золотого детства не было. Оловянное было, железобетон. А теперь мы в люди вышли, сами себе начальство. Надо свое добрать. Жизнь-то хороша, Илья Григорьевич! Хороша, а?

Салов. Ну, хороша.

Василий. Именно. И Волга хороша, и небо хорошо, и во мне все переливается. Работаем мы складно. Висят наши портреты у ворот предприятия? Висят. Значит, с государством мы в ладах. Ну, и жить мы с Мишей должны в свое удовольствие, вольно, а?

Салов. Ты себя с Михаилом не равняй.

Василий. А я и не равняю, разные мы. Он вглубь жизни нырнуть норовит, а я поверху плаваю. Знаю.

Салов. Тебе тоже вглубь-то не мешало бы.

Василий. Не могу. Пузырь у меня внутри большой, наверх выбрасывает. Да и чего там, в глубине, – дышать нечем. Жили мы в глубине-то, знаем. А наверху солнышко светит, воздуху много, одна радость.

Салов. Несерьезный ты человек.

Василий. Это правильно. А почему? Я, Илья Григорьевич, не люблю, когда мне жизнь на завтра откладывают. Завтра, мол, тебе будет хорошо, а теперь потерпи. Мне ведь, собственно говоря, и сейчас хорошо. Я ведь не совсем опилками нашпигованный, на других вон смотрю, вижу – мечутся как угорелые, глаза озабоченные, рыскают. Ох, мол, делом я сейчас занимаюсь, некогда мне, не до веселья, отойдите все от меня, я лучшее добываю. А лучшее-то вот оно, тут. (Стучит себя в грудь.) Не люблю я озабоченных и серьезных, много они о жизни выдумывают, приписывают ей, чего в ней и не имеется.

Салов. Язык-то у тебя хорошо подвешен, да слава о тебе плохая.

Василий. Какая это?

Салов. Сам знаешь.

Василий. От зависти языки чешут.

Во двор входит Оля.

Оля. Здравствуйте.

Салов. Здравствуй, Ольга.

Михаил. Здравствуй.

Василий. Кожуркина, приходи завтра на свадьбу, присматривайся.

Оля. Женя не приезжал?

Салов. Уж целую неделю тут.

Оля. А где он?

Салов. Вон в сарае спит.

Оля. Так уже двенадцать.

Салов. От московской жизни отсыпается.

Оля. А что?

Салов. Ничего. Там, поди, коромысло. С лица сбежал и все спит, спит. А ты-то где была?

Оля. Картошку окучивали.

Салов. Поди побуди его.

Оля. Пусть спит. Я после.

Василий. Да как это возможно! Что он там, зажмуря глаза, видит? Сны? А тут, наяву, такая симпатяга явилась. (Бежит в сарай.)

Слышно, как Василий будит Женю: «Вставай, вставай, самое дорогое-то и проспишь». Василий выталкивает из сарая Женю. Тот в одних трусах, взлохмаченный, заспанный.

Вот он, москвич.

Женя (Оле). Приехала… Я к тебе каждый день заходил, узнавал.

Оля. Мне говорили.

Салов. Так чего ж ты меня спрашивала, приехал ли он?

Оля. А чего мне говорить-то было?

Салов (Жене). Поди ополоснись.

Женя. Я на реку, выкупаюсь. (Берет полотенце, одежду, Оле.) Пойдем.

Оля. До свидания.

Убежали.

Василий. Облизывайся, Михаил. Ты свое отгулял, последний день вольным ходишь. А мне в общежитие вселят теперь вместо тебя какого-нибудь деятеля из-под Чухломы. Э-эх, предал!..

Салов. Хорошая девушка. Да мой-то там, в Москве, завел, поди, кого. В Москве-то, говорят, разврат кишит. Так-то он чистый был. Странный даже…

Василий. Чего странней – в артисты поехал учиться.

Салов. Ну и что, не люди они, что ли, артисты-то?

Василий. Да ты не переживай, Илья Григорьевич, может, из него мировая кинозвезда загорится. Прославит он всю вашу фамилию и наш поселок. Может, и обо мне потом в связи с ним напишут: был у его шурина Михаила дружок Василий Заболотный, парень во всех отношениях замечательный.

Салов. И трепло, какого свет еще не видывал. (Михаилу.) Что это Нюрка-то провалилась? Посуду еще надо доставать, у нас и на десятерых не наберешь.

Василий. Так я один миг, Илья Григорьевич, никто не откажет. Скажу: Мишке-сироте на свадьбу одолжите – на тысячу человек приборов наберу. Народ добрый, любит жалеть.

Салов. Ну, так берешь посудное хозяйство на себя?

Василий. Сказано!

Салов. На пятьдесят персон. Ножи, вилки, тарелки, стопочки, графины бы тоже. Хорошей посуды не бери, перебить могут.

Василий. Сделаю.

Салов. Пойду Женьке пожрать разогрею. (Ушел в дом.)

Василий (оглядывая дом, двор). Хозяйство ты себе отхватил одним махом. Кто был ничем, тот станет всем.

Михаил.