Кляпа 2 - Алексей Небоходов

– Ты думала, Славик будет один отдуваться? – довольно пробормотала она, устраиваясь поудобнее, как хозяйка на диване после долгого рабочего дня.

Мир Валентины погрузился в серую, удушающую вонь офисной несправедливости, абсурда и окончательной потери контроля над собственным существованием.

И где—то в глубине сознания, за чередой судорожных движений, скрипов, стохастических вздохов и пахнущей тряпками духоты, затрепетала мысль: так вот оно какое – корпоративное единение.

Славик, тяжело дыша и пыхтя, как старенький чайник на издыхании, начал двигаться внутри Вали. Его движения были такими неуклюжими и отчаянными, что подсобка, казалось, вздрагивала вместе с ним. Каждое его неловкое толчковатое движение отдавалось в скрипе столешницы, в дребезжащих папках, в меланхоличном треске пластиковой папки, распластавшейся на полу у стеллажа.

Тело его ходило ходуном, как плохо собранная мебель, натужно, со скрипом, с отчаянным стуком сердца, которое, казалось, вот—вот выскочит из груди и ускачет прочь от этого абсурда.

Валя, лежа под ним, чувствовала всё – каждый влажный вздох Славика, каждую судорожную попытку поймать ритм, каждую каплю липкого отчаяния, стекая по телу вместе с потом. Она лежала, как выброшенная на берег рыба, распластанная, пустая, забытая. Платье задралось выше талии, холодный стол под спиной впивался в лопатки, и каждый новый толчок ощущался не как прикосновение жизни, а как беззвучный укол в сердце.

Она ощущала, как неприятный вкус и липкая влажность от тела Люси разливаются по её губам и заполняют нос отвратительным, тяжёлым ароматом несвежей кожи и прелых тканей. Каждое движение сверху приносило с собой новые волны мерзкого, солоновато—тухлого привкуса, от которого хотелось съёжиться и исчезнуть. Внутри неё всё сжалось в тугой узел – узел бессильного унижения, отвращения и серой, вязкой усталости, которая растекалась по венам, забивая дыхание и мысли.

Где—то в сознании Кляпа захохотала, смачно причмокивая: "Ну что, Валюша, добро пожаловать в настоящий офисный тимбилдинг! Тут тебе и работа с документами, и личностный рост в прямом смысле слова! Аромат корпоративной солидарности в носу, вкус дружбы на губах, полный соцпакет унижения! Ещё бы табель времени заполнить, да чай с печеньками в перерыве устроить!"

Тем временем Люся, сидя на лице Вали, устроилась с полным, ничем не стеснённым комфортом. Она сидела, повернувшись спиной к Славику, при этом медленно, лениво покачиваясь, словно наслаждалась поездкой на древнем, но верном аттракционе.

Её юбка, задранная до самого пояса, обнажала всё, что только можно было обнажить без малейшего стеснения. Люся двигалась вразвалку, короткими, самодовольными толчками, словно оседлала не человека, а кресло с массажной функцией, и теперь неспешно настраивала режим вибрации.

Славик, не видя её лица, только чувствовал через дрожащую Валю, как она ездит по нему. И в этом неуклюжем тройственном соединении он ощущал только одно: из всех троих действительно хорошо было только Люсе.

Только Люся постанывала с чувством, наполняя подсобку сытыми, полувизгливыми стонами, в которых слышалась не страсть, а удовлетворение человека, наконец добившегося премии за десятилетие работы без отпусков. Её дыхание было влажным, ленивым, в нём не было огня, только самодовольное тепло.

Кляпа, развалившись где—то в мозгу Вали с видом заядлого болельщика, не удержалась и захохотала: "Ох, Валюша, вот это корпоративная премия – в натуральном выражении! Смотри, как бухгалтерия принимает годовой отчёт: на лицо все плюсы, на балансе одни выгоды! Ещё бы резолюцию на лоб поставить – "Оплачено натурой" – и премию в размере трёх стонов выдать за переработку!"

Славик, пыхтя и сотрясаясь от напряжения, чувствовал, как его разум тает в этой вязкой липкой воне абсурда. Каждое его движение казалось борьбой с невидимыми стенами. Он не знал, где заканчивается он сам и начинается этот кошмарный треугольник из мяса, пота и жалобного скрипа.

Валя лежала под всем этим, распятая между холодом столешницы, тяжестью Славика сверху и липким весом Люси на лице. В груди её пустота стучала тяжёлым колоколом, каждое новое движение отдавалось глухим эхом где—то в голове. Она больше не чувствовала своего тела – только серое, глухое унижение, липкое, безысходное.

И в этом перекошенном, жалком движении трёх тел, в сшибке потных ладоней, вспотевших спин и натужных вдохов, рождалась не страсть, не желание, не связь – только чавкающая, шуршащая смесь отчаяния и комедии.

Кляпа, довольная как никогда, не выдержала и зафыркала от восторга: "Ох, Валюша, ну вы дали! Такую корпоративную синергию устроили, что хоть учебники переписывай! Сплочение коллектива через пот и унижение – вот она, настоящая командная работа! Ещё бы фотку сделать для годового отчёта: "Качество обслуживания сотрудников – сто сорок шесть процентов, подтверждено личным участием!".

Их стоны – сдавленные, ломкие, натужные – наполнили подсобку, будто заиграл фальшивый оркестр, которому велели срочно исполнить гимн позора. Славик стонал высоким, сиплым голосом, Валя – глухо и отрывисто, будто выдыхая вместе со стоном остатки своей воли. Люся же издавала самодовольные звуки, сытые и тяжёлые, как довольное бурчание огромной, ленивой кошки на тёплом диване.

И в этом финальном хоре безумия, на задворках заплесневевшего офиса, рождавшего только отчёты и унижения, стояла истина: офисное братство достигло своей самой отвратительной, самой абсурдной, самой честной формы.

Втроём в тесной душной подсобке, среди скрипов стеллажей, сопения и липких вздохов, любовные акты окончательно утратили последние остатки логики и здравого смысла. Всё слилось в единый кашеобразный ураган из телесных толчков, тяжёлого дыхания и шороха натянутого на грани приличия пространства.

Славик, пыхтя как перегретая печка, судорожно пытался сохранить ритм, хотя скорее напоминал охваченного паникой медвежонка, мечущегося в клетке. Валя, лежа под всем этим сумбуром, ощущала себя несчастной табуреткой в переполнённой раздевалке: на неё давили сверху, тёрли сбоку, шлёпали по всем возможным поверхностям.

А Люся – о, Люся! – сидела верхом с таким триумфальным видом, словно выигрывала чемпионат мира по вальяжной пошлости. Её тело покачивалось лениво, уверенно, словно вальсировала на представлении, которое шло только для неё одной.

В какой—то момент, увлечённая страстным выпадом, Люся дернулась в сторону, зацепила бедром ближайший стеллаж с коробками. Дребезжащий металлический монстр, долго державшийся на честном слове, угрожающе накренился, издал длинный предсмертный скрип и, не выдержав накала страстей, рухнул.

С грохотом и завыванием полка обрушилась на троицу, обдав их ливнем тяжёлых пачек бумаг, папок, потрёпанных архивных дел и канцелярских принадлежностей: скрепок, степлеров, дыроколов и затупившихся ножниц.

Кто—то вскрикнул, кто—то ойкнул, кто—то хрипло застонал под слоем свалившихся бумаг, пытаясь понять, где верх, где низ, где чьё колено и чей локоть.

Кляпа, устроившаяся где—то в глубинах Валиных мыслей с попкорном и трубочкой колы, восторженно зааплодировала: