Овечки в тепле - Анке Штеллинг

И Франк зажал ему рот и выволок Вилли наружу.

Мне это как раз понятно: именно Вилли, настоящий кровный брат новорождённого. Он стыдился, к тому же он, наверное, неправильно понял. Священник имел в виду «брата» в смысле брата по вере или вообще собрата, так? Это не намекало на донорство семени. Но почему тогда нельзя было спокойно отнестись к тому, что Вилли не хочет соучаствовать? Чем можно объяснить такую резкую реакцию Франка?

Праздник получился великолепный, но в то же время такой, ходу которого нельзя было мешать, на котором следовало держать язык за зубами и подыгрывать, как и на любых других семейных празднествах. Правда, под другим знаком и с другими людьми – с баварским дядюшкой вместо берлинского мужичка; но и свободным и непринуждённым этот праздник тоже не назовёшь, не надо притворяться.

Но мы тогда притворились.

Потому что мы не хотели никому позволить испортить нашу инсценировку пёстрого, свободомыслящего сообщества, как другие не хотят испортить свой патриархальный порядок или святость семьи. И уж не такому строптивому сопляку, как Вилли, и не такой галлюцинирующей ведьме, как я, которая во всём видит только плохое.

Я снова открыла глаза. Ульф уже опорожнил и вторую бутылку, он пьёт очень быстро, я спросила:

– Хочешь ещё одну?

Он отрицательно помотал головой.

– Как ты думаешь, что можно теперь изменить? – спросил он. – Почему ты не вмешалась сразу на месте, если для тебя это было так важно?

– Из страха. Может, мол, не так уж это и плохо. Может, это просто в порядке вещей. Может, всё пройдёт, если не обращать особого внимания; всегда же что-то не так, всегда кто-то плачет, а в принципе всё как бы и хорошо.

– Ты явно так не считаешь.

– Но хотела бы считать. Я хотела бы находить хорошим всё: тебя, ваш дом, нашу дружбу, прошлое, будущее, детей, вечеринки и так далее! Разумеется, всё это должно быть хорошо. Почему ты думаешь, что я хочу находить это глупым?

– Потому что ты так себя ведёшь.

– Нет! Вилли тоже хотел, чтобы всё было хорошо. Все этого хотели! Но это не было хорошо!

Ульф смотрел в сторону, где сидела группа молодых женщин – ещё не матери, ещё лучистые и свежие, – которые не обращали внимания на мои крики. Разве что парочка справа от нас, нашего возраста, скорее молчаливая – они, наверное, думали, что мы с Ульфом ведём тяжёлый разговор, выясняя отношения, и что Ульфу лучше было бы взять себе одну из тех весёлых двадцатилетних слева, чем выдерживать эту истеричную старуху.

Я допиваю своё вино и со стуком ставлю бокал на стол.

– Стыдно же, правда? Так волноваться прилюдно и кричать. Да ещё при всём честнóм народе, собравшемся на крестины. Вилли посмел это сделать, а я не посмела. А вдруг я поняла что-то неправильно? Вдруг я со своим чувством совсем одинока? Никто меня не поддержит? Так что лучше уж я брошу Вилли в беде, хотя точно знаю, что он прав. «Брат», что это ещё за глупость! «Я его не знаю», вот именно! Но чтобы последовать этому импульсу, требовалось мужество.

Я представила, как бы я выскочила в проход между церковными скамьями и стала вырывать Вилли из рук Франка – вот бы началось, Франк, разумеется, сильнее меня. Но мне на помощь пришёл бы эффект неожиданности! Франк выпустил бы Вилли, и Вилли бросился бы бежать, я за ним, а Франк нет, он бы сел сзади, рядом с книжками псалмов, и тяжело отдувался. Пытаясь успокоиться.

Ульф заплатил за пиво. Заплатил и за моё вино, надел куртку, обернул вокруг шеи шарф.

Это мне тоже нравится: что он просто уходит, ему не требуется никаких вводных ритуалов, чтобы удалиться.

Мы топаем рядом по тёмному, по-осеннему мокрому кварталу.

Там, где годами сидели бродяги возле крытого рынка, теперь большая дыра; щита с объявлением о строительстве пока нет, но Ульф наверняка знает, кто здесь построится; я не спрашиваю его. Ветер хлопает брезентом, который прикрывает дыру; в конусах света уличных фонарей видно, как сеется морось. Моё лицо покрывается влагой, но мне это не мешает, мне нравится идти под дождём. Рядом с Ульфом.

Вилли и я. За дверью церкви.

Там растут такие невысокие кусты, и Вилли в них скрывается; я бы туда никогда не сунулась – из-за собачьего дерьма, но на территории церкви, может, его и нет. И я лезу в кусты вслед за Вилли. Он сидит там на корточках, под кониференом. В орешнике. Свернувшись калачиком.

– Эй, – окликаю его. Он не поднимает голову.

Я копирую его позу, присаживаюсь рядом, за что-то держась. Не то чтобы это плохо, но в моём возрасте немного затруднительно. Но я же сейчас не в своём возрасте, я теперь как Вилли, который не боится кричать, не боится, что его поднимут на смех, не боится внести помехи и произвести неблагоприятное впечатление.

– Что там было такого уж плохого? – спрашиваю я.

Он не отвечает. Я размышляю, знаю ли ответ сама.

– У священника дурацкий голос. Но его так учили. В семинарии учили, как говорить от имени Бога и перед многими людьми.

Вилли по-прежнему ничего не говорит. Я вижу только его волосы, нависающие на лицо, он понурил голову и молчит. Волосы у него свалялись, расчёсываться он не любит. Я тоже распускаю свой хвост, пробую, как это: волосы на лице. И на зубах.

– Мерзавец, – говорю я сквозь зубы. – Мне плевать, чему его там учили, мерзавец.

Я валюсь на землю. Лежу с волосами на лице, под щекой у меня земля, покрытая жёсткой хвоей и листьями. Она пахнет гнилью, неприятно остро. Собачьего дерьма нет, но хватает и птичьего помёта и жуков.

– Может, патер здесь нассал.

Я слышу дыхание Вилли. Больше он не издаёт ни звука, сидит тихо, как мышка. Он не смотрит на меня, никогда, потому что знает, что я не на его стороне. Спасти его один раз – этого мало, а может, он бы и сам вырвался. Сидел бы здесь один, без меня.

– Я сделала это не для тебя, – говорю я, – а для себя. Вместе петь и восклицать – это очень хорошо, но не тогда, когда не хочется этого делать. И уж тем более не ради того, чтобы другие хорошо себя чувствовали. Пусть сами становятся в кружок, пусть оставят себе своего новенького ребёнка, празднуют свою пати без меня. Я больше не хочу торчать на том месте,