Овечки в тепле - Анке Штеллинг

– В известном смысле да, это означает, что он очень важен для меня.

И учительница физкультуры, которая ко мне хорошо относится, засчитывает ответ и разрешает мне остаться в берете.

После школы и в выходные мы делимся друг с другом своими подвигами в этой борьбе; мы больше не учимся в одной школе. Не знаю почему, но Марианна чувствует себя обиженной из-за этого. Я же не вижу в этом ничего дурного. Мы с Верой боремся за наши опорные точки в деле свободы и справедливости и потом сообща оцениваем наши успехи. Мы очень успешны. Возможно, в наших рассказах более успешны, чем в действительности, но главное здесь то, что мы ждём с нетерпением, когда снова будем действовать сообща – в славные времена после окончания школы. Подобно пираткам Энн Бонни и Мэри Рид мы поднимем флаг с черепом и костями и пустимся на подвиги – и тогда ничто и никто не сможет нас остановить.

Марианна не объяснила мне, почему она была так обижена. Не хотела, чтобы разница в положении родителей бросила тень на дружбу дочерей. Может, она и ошибалась, может, выбор, сделанный в пользу частной школы, не был настолько уж принципиальным. А оказался просто уступкой дедам, а не отказом от общего проекта, который должен был изменить общество в целом. Высказать это Марианна не решилась. Или надежда была сильнее.

Штутгарт, 1991 год.

Школа позади, мы готовы к новому времени. Которое должно состоять – независимо от аттестата зрелости – из искусства, секса, крестьянской усадьбы, из того, чтобы занять дом, ярко размалевать комнаты, иметь на кухне диван, снимать кино, делать маски и марионеток, устраивать уличные представления, разъезжать по южным странам в списанных, разбитых автобусах и петь. Основать музыкальную группу, ну или хотя бы заниматься сексом с членами музыкальной группы в списанных автобусах. И разумеется: козы, разгуливающие среди старых сараев.

Откуда мы всего этого набрались? Уличные представления и автобус? Дворы и члены музыкальной группы?

Мы и сами тогда недоумевали. И обнаружили, что нам, пожалуй, надо перестать мечтать, а надо овладеть профессиями и инструментами, найти каких-нибудь союзников и/или спонсоров, подходящие места или возможности их организовать, чтобы осуществить то, что нам грезится.

Отец Веры хотел, чтобы Вера получила диплом. Именно она как женщина.

– Что это значит? – с негодованием спрашивали мы. Мы и правда этого не знали.

Однако Вера в конце концов взяла его деньги и посещала частную школу дизайна. В какой-то момент у неё одной из всех нас оказалась хорошо оплачиваемая работа, потому что она умела пользоваться программой «Фотошоп» и монтировала цифровые видео намного раньше, чем этим овладели другие. Я же со своей стороны не воспринимала компьютер всерьёз. Хотела иметь в руках что-то более ощутимое, целлулоид и скульптуры из металлолома, пыталась поступить в высшую школу искусств, но меня не приняли. И хорошо, такой же неходовой товар. Кто становится в конце концов учителем? Кому не удалось выбиться в художники.

* * *

Берлин, 1993/94 годы.

Наконец-то предвкушение той жизни, о которой мы мечтали. Полтора года на Мюзамштрассе, в доме, который отец Кристиана то ли купил, то ли получил в качестве компенсации долга, то ли ещё как-то – нам было всё равно, Кристиан туда вселился и дал нам знать, явились мы, разложились, сверху положили видеокамеру «Супер-8».

Курт Кобейн поёт, что у него лично воскресенье – каждый день. Его голос замазывает все противоречия, заштриховывает те места, где мечты расходятся с действительностью. Солнце светит у нас над головами.

Я хожу убирать и готовить и читаю корректуру. Остальные ходят два раза в неделю в университет и за это получают содержание от своих родителей. Подлинное – вот что главное для нас, а двойная жизнь – как раз то, что надо для людей, которым всё мало – вроде нас.

Курт поёт, что всё о’кей и уж он-то не свихнётся.

Курт всаживает себе пулю в голову.

Нам приходится выметаться с Мюзамштрассе.

Ульф печалится о Курте так, будто знал его лично. Я вяжу ему такую же светло-зелёную мохеровую куртку, в какой Курт выступал на акустических шоу на Эм-ти-ви.

Ульф рвёт со мной. Он теперь всерьёз изучает архитектуру.

Берлин, 1995 год.

Вера монтирует видеофильмы. Поэтому вскоре знает настоящие музыкальные группы, берлинских музыкантов и клубы, в которых они играют; я не хочу идти туда с ней и стоять рядом; петь я всё ещё не умею, но, может, умею хорошо писать.

Я пишу текст, и Вера его поёт. Мы снимаем это на видео.

Мы могли бы стать знаменитыми, как… Да, как кто, собственно? Как Пол и Арт? Томас и Дитер? Дитер и Борис?[9]

Один тип из Фридрихсхайна хотел стать нашим менеджером. Он рассылал демо-записи, но так и не нашёл нужных людей. Или не был с ними достаточно хорошо знаком. Вера с ним трахалась, но не поэтому; мы искали любви, а не карьеры. Лучше всего, конечно, чтоб было два в одном, как у… Да, как у кого, кстати? У Курта и Кортни?

Курт мёртв, и Кортни, слава богу, вовремя успела заиметь от него ребёнка.

И Марианна так радовалась внукам.

Мать Веры тоже, но уже не надеялась, что когда-нибудь их дождётся!

И мать Фридерике поначалу. Уже боялась, что вдруг Фридерике… Но нет. Всё в порядке.

Мы не были такими, как наши матери.

У нас, в конце концов, было это дикое время.

Мы осуществили свои мечты, видали не по одному пенису, если и следили за фигурой, то лишь втайне, и наши мужчины умеют управляться со стиральной машиной.

* * *

Мы с Верой сохраняли нашу связь. Мы знали друг о друге всё, знали точно, что происходит с другой, проверили на деле, кем мы были, кем мы стали, кто мы есть. Мы подходили друг другу. Были как семья – и любили друг друга по-матерински. Так же самоотверженно и вместе с тем самонадеянно. С таким же пониманием в непонимании. Без зла. Без зависти.

– Возьми же, – с готовностью говорили мы, – этот последний, самый большой и лакомый кусок, ибо если тебе будет хорошо, я тоже буду счастлива. Кроме того, я сильнее тебя, держу себя в руках, мне не надо всё время в себя что-то впихивать…

Материнская любовь – отрава. Вроде бы ничего не требует, но на самом деле требует всё. Говорит: «Я есть, потому что