Явье сердце, навья душа - Марго Арнелл

— Гости, что проходят по Калиновому мосту, идут из мира в живых в царство мертвых. Змей охраняет границу эту, охраняю ее, по-своему, и я. Я — привратница царства Кащеева, страж его границ. И ты с недавних пор привратница, Яснорада.

На избу бесцветным пологом легла тишина, а она все пыталась уложить в голове сказанное.

— Выходит… Мы на границе между миром живых и миром мертвых?

— Граница — это река Смородина. А мы за ней, значит…

— Мы в царстве мертвых, — прошептала, схватившись за горло, Яснорада.

Глава седьмая. Слишком много правды

Мир вокруг Яснорады остался прежним. И вместе с тем стал совершенно иным.

Паника порой сдавливала ей грудь, выжигая воздух. Задыхаясь, Яснорада вспоминала, что она — мертвая. Ей и вовсе не должно быть знакомо, что такое — дыхание.

— А голод? — спросила тогда Яснорада.

— Фантомные ощущения. Ты ведь знаешь…

— Знаю, читала. — Она вскинула голову, глядя поверх плеча Ягой на заставленные книжные полки. — Эти книги из мира живых, да?

Мать вздохнула.

— Не должна была я тебе их показывать. Но не могла сокрыть от тебя их мудрость.

Ягая не знала, что книги стали причиной тому, что невесты Полоза называли Яснораду странной. Жаловаться она не привыкла. На мгновение представила, что не было бы у нее книг, этих порталов, что вели в миры ею неизведанные, что учили наукам, о которых в Кащеевом граде и знать не знали.

Пусть лучше странной называют. Она как-нибудь переживет.

Солнце уже трижды совершило свой ход по небу, а Яснорада так и не вышла из избы. И из светлицы выходила, лишь убедившись, что внизу не встретится с Ягой.

Баюн чурался теперь их обеих. Яснорада его не винила. Могла представить, какого ему, созданию царства Навьего, а значит, живого, понять, что он нашел приют среди мертвых.

Бессонница неотступно следовала за ней по пятам. Ночь пугала, казалось, тая в себе куда больше мертвых, чем днем. Яснорада не могла сомкнуть глаз, ворочалась на мягкой постели, и засыпала, измученная, с первыми лучами солнца. Открывала ставни настежь, запуская в комнату неизменно тусклый солнечный свет, и лишь тогда засыпала.

В один из дней, когда сил больше не осталось, когда миновала полночь и Яснорада лежала, глотала горячие, непостижимо живые, настоящие слезы, Баюн осторожно подцепил коготками щель в двери. Отворил, вошел почти неслышно. Яснорада притихла, наблюдая за котом из-под прикрытых век. Лунный свет заливал комнату — ставни она больше не закрывала. Баюн забрался на кровать, свернулся у бока и замурчал.

Не прошло и нескольких мгновений, как Яснорада погрузилась в долгий, спокойный сон.

На рассвете она подошла к Ягой. Та перемалывала в ступке травы для очередного зелья невестам Полоза или простым горожанам. Прежде в занятии Ягой ничего странного Яснорада не находила. Но какие хвори могли мучить мертвых?

— Я в твою комнату заходила, в сундук твой заглядывала. Прости меня.

Недомолвок в ее жизни и без того оказалось слишком много.

Ягая вздрогнула. Каких бы слов ни ждала она от Яснорады — первых за долгое время слов, — но точно не этих.

— Прощаю, — медленно сказала она.

— Но позволь мне наблюдать за миром живых через то волшебное блюдце. Оставь мне эту отраду.

— Явь, — глухо отозвалась Ягая. — Людской мир называется Явью. И если это хоть немного загладит мою вину, блюдце я тебе подарю.

Яснорада с усилием кивнула. Ей не нужно было, чтобы Ягая заслуживала прощение, но она хотела успокоить ее, показать, что не видит в матери врага. И понимает, зачем Ягая так долго прятала правду за кружевом слов, за туманными высказываниями и экивоками, за фразой, брошенной давным-давно: «Я твоя мать, Яснорада, и зла тебе не желаю. Если велю что-то — делай, что велено, и вопросов не задавай».

Ягая учила ее и грамоте, и ремеслу ведьмовскому, а когда поняла, что с последним не выходит, отправила во дворец к Моране и невестам Полоза. Чтобы в этом странном мире Яснорада все же нашла свое место.

Тем же днем блюдце перекочевало в ее ладони. Тем же днем Яснорада с трепетом погрузилась в Явь. Больше не жмурилась от испуга, глядя на железных жуков («Машины, — озарило ее наконец, — это машины!»), жадно впитывала каждую деталь живого мира. Оттуда она пришла? Или, как Ягая, была рождена здесь и предназначена царству Кащееву? Спросить бы, но боязно. То, что открылось ей, уже все изменило. И казалось бы, хуже уже быть не может, но…

Правды, как оказалось, порой бывает слишком много.

***

Яснорада лежала на животе, подперев голову кулачками. Баюн лежал рядышком. Не мурчал — слушал.

Она не собиралась подглядывать за Богданом постоянно. Нечестно это, что ни говори. Но лишить себя его волшебной музыки не могла тоже. Понаблюдала за ним раз, другой, третий и поняла, что играет Богдан всегда по вечерам. В большом каменном доме встречался он с другими гуслярами, что оказались куда его взрослей. Только у одного из них не было гуслей, зато был густой и тягучий, обволакивающий, словно мед, голос. И назывались они гордыми словами «ансамбль гусляров».

Лилась песнь, словно ручеек, а гусляры, что сидели на помосте перед пустой залой, сплошь заставленной странными мягкими стульями, не знали, что один зритель у них все же есть. Мир Яснорады, будто объятый пламенем из пасти Змея, в одно мгновение превратился в пепел, обнажив обугленное, черное нутро. Неизменно прекрасной осталась только музыка — ее единственная отрада.

Музыка Богдана помогла примириться с правдой. То успокаивающая, то летящая ввысь, она заставляла ее сердце трепетать, словно крылышки неведомой птицы. Видеть, как по коже бегут мурашки. Чувствовать себя… живой.

Яснорада жила от вечера до вечера, но сегодня прильнула к волшебному блюдцу почти с самого рассвета. В городе Богдана приближалось время какого-то праздника и всю минувшую неделю гусляры готовились к нему. А значит, праздник и у Яснорады.

Там были песни с незнакомыми ей мотивами и диковинные танцы. Больше всех ей понравился тот, где танцоры танцевали медленно, нежно обнявшись и скользя по сцене от одного угла до другого. Яснорада наблюдала за выступающими, словно завороженная… и при этом точно знала, кого именно ждет.

Увидев, ахнула и подалась вперед.

Богдан сегодня, против обыкновения, был в расписной красной рубашке, что так изумительно