Явье сердце, навья душа - Марго Арнелл

головой. Этот мир, явившись однажды, уже никуда не исчезнет. Будет жить в ее памяти, словно в отражении волшебного блюдца. Да и она… Наверное, она все же не хотела его забывать.

Просто пока еще не была к нему готова.

Глава пятая. Странности Кащеева града

Работа спорилась в руках Мары — в ее тонких, изящных руках.

Поглядывая на других, она недоумевала — отчего они не могут так же? Отчего их пальцы не столь ловки и не столь подвижны, отчего не могут так искусно вязать, лепить, вышивать, плести? Те, что звались гордым именем «мастерица» или «искусница», так часто допускали оплошности и были столь небрежны…

А эти певуньи… Голоса многих, пожалуй, терпимы, пусть певуньи не могли похвастаться виртуозным владением ими. Но были и те, чьи голоса звучали, словно острым ножом по блюдцу. Неужели они не слышали верных нот и тонов? Не чувствовали их самой кожей?

У нескладной дурнушки Иринки Мара спросила:

— Зачем ты поешь, если даже не попадаешь в ноты? Неужели не слышишь, как ты звучишь?

«Неужели стужа в тебе не кричит, когда ты так небрежна и неправильна?» Стужа внутри Мары молчала — она не допускала ошибок.

Иринка смутилась, покраснела. Глядя снизу вверх, все же тихо ответила:

— Нравится мне.

— Нравится извлекать звуки из горла? — недоуменно уточнила Мара.

— Когда я пою, словно душа оживает, понимаешь? Вот спала она, а как я песню затяну, так она просыпается.

— Душа?

О какой загадочной вещи говорила Иринка, не смогла объяснить ей даже Морана. Но и другие — те, что создавали поделки странные, несуразные, несовершенные, — вторили Иринке. Им, видите ли, нравилось творить. Что-то внутри них оживало, и радостней становилось на душе.

И снова эта «душа», а с ней — и столь же странная «радость». И что должно ожить внутри? Когда Мара бралась за рукоделие, она ощущала лишь странное ничего, пустоту, хоть и была куда их всех искуснее. За что ни бралась она, все у нее получалось. Но, выходит, загадочная радость крылась не в идеальных, ровных строчках, не в безупречных узелках и не в виртуозных переливах голоса?

А в чем тогда?

***

Неправильный кот задавал до неправильного много вопросов. От части из них Яснорада отмахивалась как от назойливых мух (Ягая объясняла что-то про крылатых насекомых, но цельный образ у нее так и не сложился). На куда меньшую часть отвечала. Грубить и пресекать здоровое любопытство она была не приучена, отвечала редко лишь потому, что не знала, что сказать.

— Интересные у тебя украшения.

Яснорада проследила за взглядом Баюна, что был устремлен на причудливые костяные кольца и амулет на шнурке.

— Не украшения это вовсе, а обереги.

Баюн недолго молчал, за ней наблюдая.

— Чудная ты все-таки, — фыркнул он. — Зачем цветы себе в косы заплетаешь, словно ленточки?

Яснорада, опутывая светло-золотистой прядью стебель цветка с пепельными лепестками, пожала плечами.

— Так повелось. Ягая с рождения мне их в волосы вплетала, потом я и сама начала. Смешно — мне казалось, это делает меня… особенной. Не такой, как все.

— Как эти твои… — Баюн покопался в памяти, выуживая: — …невесты Полоза?

Она кивнула. Вздохнула, скосив на Баюна глаза, но все же открыла коту ту часть правды, которую скрыла от него в первый раз.

— Я должна была ведьмой стать, как Ягая, но не срослось. Во мне есть дар, да только дремлет он отчего-то. Эти обереги призваны дар мой зажечь, цветы — напитать меня силой Кащеева царства.

Баюн взъерошил шерсть — как если бы человек поежился.

— Не люблю ведьм.

Яснорада слабо улыбнулась.

— А я и не ведьма.

Выпускать Баюна из избы Ягая строго-настрого запретила. Боялась, что инаковость кота привлечет к нему излишнее внимание. «Достаточно, верно, и моей инаковости», — мысленно достроила ее слова Яснорада. Вот кот и мучился в четырех деревянных стенах. Все углы излазил, все комнаты исходил. Наверное, скукой объяснялось то, что порой Яснорада находила Баюна спящим в самых неожиданных местах: то в чугуне на печи, то на книгах Ягой, то на полках с ее травами.

Когда Баюн по обыкновению сворачивался клубком, скрывая белоснежность живота и грудки, чернота кота играла с ним — и с Яснорадой — злую шутку. В полумраке избы, разбавленной светом от чадящей свечи, она хваталась за воздух или наступала на темный порог… а погружалась — ступней ли, рукою — в пушистый мех. С визгом вскакивал на лапы Баюн, испуганно вскрикивала Яснорада. Разбуженная поднявшимся переполохом Ягая грозила вышвырнуть всех громогласных из своей избы и начать с «вечно голодной меховой подстилки».

Справедливости ради, вечно голодным чувствовал себя не только Баюн. Стало чуть лучше, когда Ягая начала вечерами оставлять на кухонном столе скатерть-самобранку. Тогда Яснораде не приходилось вставать среди ночи, если днем не удавалось доесть за гостями нетронутые караваи, и в темноте погруженной в сон избы наступать на Баюна. Они ужинали вместе с котом и сытые укладывались спать. Баюн устраивался под боком и заводил свою странную бессловесную песню, от которой мелко подрагивало его тело, приятно щекоча ее ладонь. Ягая называла эту дрожь диковинным словом «вибрация». Попыталась было объяснить, зачем она нужна — не коту, а миру, — да только зря время потратила. Яснорада так ничего и не поняла.

Главное, под боком у нее — вибрирующий кот, под мурчание которого засыпать так сладко. И все бы ничего, если бы Баюн не был так любопытен и охоч до ответов, который Яснорада дать ему не могла. У Ягаи спрашивать он боялся. Так зыркнет, говорит, своим темным ведьминским взглядом, что жизнь становится не мила.

Когда приходили гости, Яснорада запирала Баюна в светелке — знала, что иначе вопросов не оберешься. Сделать это несложно: кот непозволительно часто спал, в очередной раз являя свою непохожесть на зверье, что гуляло по дворцу и Кащееву граду. То зверье совсем не спало, ни на мгновение глаза не прикрывало. Да и нечем их, маслянистые пуговки-монетки, прикрывать. Улучив момент, когда Баюн зажмуривал свои глаза — тоже блестящие, но умные и живые, — Яснорада закрывала дверь в светелку и стулом подпирала.

Но в один день то ли она дверь не заперла, то ли любопытный кот выбрался одному ему ведомым способом. Как бы то ни было, едва гость покинул избу, Баюн уже был тут как тут.

—