Третий Лад - Родион Создателев

class="p1">— Да смилуйся ты надо мною, мучитель! Сколько днёв в темнице телом томилися. Истосковался я по бабьему жару. А ярыга сказывал: она — зело девка сахар.

— Сатана ты блудливая, а не честной разбойник.

— Сам сатана, — ощетинился ерохвост-карла, — праведник чёртов, ска́ред поганый!

Ерпыль сплюнул наземь.

— Харко́тину свою... протри! — взъелся на товарища жилистый тать, испепелив его рудожёлтыми глазищами. — Убью, вошь. Ногтём размажу.

Хорёк смирился, страшась длинных рук подельничка, сгубившего на его глазах не одну душу... Он сорвал пучок травы и тщательно вытер свою мерзкую харкотню, как и велел ему долговязый окаём.

“Ходит рыжичек да всё по лесу. Илею́, илею́. Ищет рыжичек... рыжее себя. Илею́, илею́. Кому песню поём — тому сбудется, упадёт за колею... Илею, илею, илею...“

После полудня Государю расхотелось помирать. Он со страхом ждал обедни, потому что потом всегда шёл... обед, а далее — послеобеденный сон — маленькая смерть, после которой наступало воскрешение, но Царь не был сейчас твёрдо уверен, воскреснет ли он в очередной раз после краткой послеобеденной смерти. Самодержец осипшим голосом начал рассказывать постельничему о том, какими преподлейшими подлецами оказались его сродственнички Вратынские. Сгубили дролюшку, светлой памяти Христину Лопухову. Зазноба на сносях была... на сносях. Потом он припомнил прошлый новгородский мятеж. Далее заговорил о батюшке. Суровый родитель, суровый... Бояре — мерзотное племя. Отец держал их в узде, преподлых, бесчестных, мерзотных, мерзотных!

— Откуда честны́м... взяться то, — вздохнул Поклонский, — батюшка твой, кормилец, порезал всех.

— Твоего отца... — прошептал Государь, — как он?

— По горлу ножиком... опричники.

— Кто именно?

— Басманский-отец.

— Зло держишь... в душе?

— Я всех простил, великий Царь. Басманского-отца то, Фёдор-сынок порешил. Нет ли страшнее ему наказания?

— Сын... родителя прирезал, окаянная душа, — разволновался Царь. — Игорёшка, как Яшка поживает?

— Слава Господу. К вечеру зайдёт к тебе... проведает. Сказывал мне: истосковался, мол, по своим повинностям. Взвар он тебе поднесёт.

— Не-не, — залопотал Государь, — не надо. Гони его...

Глаза Властелина округлились, наполненные ужасом. Постельничий увидел там бездну: бескрайнюю, бездонную, чёрную.

— Как же, кормилец? Любимец ить твой, — Поклонский протёр лоб Государя: сморщенный, взмокший, прелый.

— Пущай… — просипел Великий Князь и закрыл глаза.

Постельничий отошёл раскрыть створки окна шире. С улицы внутрь Царской палаты напирал летний зной: настырный, как бессовестный сын, дожидающийся скорой кончины родителя; в томлении предвкушающий полноценных прав наследия, которые должны будут скоро, совсем скоро, достаться ему: беспокойному, окаянному злюке христопродавцу.

— Пущай… не ходит до меня, Игорё-ё-шка.

— Аюшки? — засеменил обратно к постеле постельничий. — Чего ты молвил, отец родный?

— Яшка…

— Придёт твой любимец, кормилец, скоро придёт.

Скоро, уже скоро… Где-то в эмпиреях зазвенели колокола, взлетели к небесам чёрные враны, мелькнула зелёная митра, расшитая золотом, с маленьким Образом Спасителя и диамантовым крестом. Елейное масло. В нос неприятелем ворвался приятный оливковый запах...

— У-у-м-м, — проскулил Государь, как издыхающий пёс.

— Воды? — засуетился Поклонский. — Иль пятки почесать?

— Уйди, надоел...

Постельничий и ушёл.

Часть 5. Глава 3. Лукерья Звонкая

Митрий Батыршин навалился раскалённой головёшкой на Лукерью Звонкую. Он лобызал её холодные губы, мял титьки, месил телеса, будто надеялся испечь из этого испорченного теста справный пирог. Гвоздил её до десятого пота, до двадцатого пота, до вселенского потопа, не верую своему сладострастному счастью. Заманила сучка пса на случку. Лукерья сжимала губы зубами, отстранялась от слюнявых поцелуев; ей почему-то мешала сейчас собственная голова, она резво крутила шеей, не разумея куда бы ей спрятать башку. Какие острые конопушки у этого Митьки, как они колют кожу, обжигают... Расшалившийся змей совсем затерзал плоть крестьянки. Казалось, скоро он проколет её тело насквозь, вылетит через спину, поранится о сухие травинки, порежется в кровь... быть может хотя бы тогда угомонится.

Над лугом кружил одинокий воронец. Он дал круг над стожком сена, полюбовался на блядование... и полетел далее: посмотреть что-нибудь более благопристойного.

Митька издал победный клич, разметав сметаны по внутренностям Лукерьи. Сдобная баба, сиськи налитые, губы — черешни, но по страстям — стерлядь холодная, сплошное разочарование.

Греховодник сполз с её тела, похоть отступила с разума, змеёныш скукожился, кровь схлынула с жил. Лёгкий ветерок разворошил его вихри на беспокойной башке, остудил мозгу... Митрию почудилось, что история вышла какая-то странная и паскудная.

Митька лежал рядом с Лукерьей, зарывшись лицом в сено. Бабёшка покидала на себя сухой травы, едва прикрыв наготу от лучей клонящегося к закату солнца. После произошедшего соития оба испытывали странные чувства. Митрий недоумевал: сманила меня на сеновал, как сучка, а сама холодной рыбой разлеглась на сенном ложе. Рогатку раздвинула, ехидна, потей, мол, конопатый, ублажай меня... Лукерья подметила, как легко эти кобели бегут на случку. Хоть бы башкой малость покумекал. Баба, которая на него раньше и не смотрела, отшивала его, как назойливую муху, вдруг потянула его на блядки. Митька по-прежнему лежал, уткнувшись лицом в сено. На него накатила стыдоба... Вздумалось, что Лушка попользовалась им, что в бане щёлочной золой. Нанесла на телеса, растёрла, уничтожила едкий пот, а потом смыла тёплой водой. Батыршину захотелось кольнуть сучку, причинить ей боль. Хоть и любил её истово...

— Лукерья, так ты... тово?

— Тово.

— Ты давно уж не девка...

— А то не догадывался? — со злостью произнесла крестьянка.

— Догадывался.

— Была девка... да к полудню закончилась.

Простолюдинка рассмеялась, как ведьма: зло, хрипловато...

— Что, Митюшенька, ужо разлюбил меня, порченную? — погладила рябиновые бусы на своей шее соблазнительница.

— Плевать мне, Лушенька, слышишь! — Митрий приподнял тело. — Я любую тебя приму. Охмурила ты моё сердце... с концами! Теперь я тебя потоптал, моя будешь. Люблю тебя девка, люблю истово. Веришь мне?

— Не верю.

— Отчего не веришь, Лукерьюшка? Я-то тебя чем обидел?

— Молви мне, личико с конопушками. Гостил ли на днях твой хозяин у бояр Калгановых? Али аще у кого бывал?

— Были мы у Калгановых. Много, где гулевали намедни с ним. Такие дела ноне заворачиваются, что голова кругом, Лушенька! Боярин мой... высоко взлететь готовится. А вместе с ним... и я воспарю. Держись меня, бабонька. Заживём мы с тобой припеваючи.

— Все вы... высо́ко летать желаете, — с ненавистью произнесла баба, наблюдая, как в небесах парит чёрный вран, — вороны-падальщики!

— Меня то почто костеришь,