Третий Лад - Родион Создателев

— Умрём за тебя, Государь наш, Никита Васильевич! — выкрикнул Телегин и первым упал на колени.

Следом за ним рухнули на колени остальные трое старшин.

— Готовы крест целовать? — вопросил молодой князь.

Старшины вытянули наружу распятия и дали крестное целование Никите Милосельскому, присягая на верное служение. Глава Опричнины сбросил с тела чёрный кафтан, задрал рукав рубахи... вытянул из ножен кинжал, ощерил рот, припомнил лик зазнобы Лукерьи, а потом... полоснул себя кинжалом-квилоном по левой руке.

— Гойда, мои орлы. Я первый умру за вас.

На землю Опричного Двора закапала багряная кровь. К начальнику и старшинам подбежал молоденький опричник. Он увидел благородную кровь, тонкой ниткой сочащуюся с руки князя и обомлел... Князь Никита будто не замечал молодого бойца. Он следил за тем, как кровь поливала землю его Двора, наслаждался болью, купался в ней, навсегда вытесняя из разума красивое лицо Лушки, её горячее тело и ласковые руки чёрной простолюдинки...

— Чего тебе, Артамошка? — строгим голосом обратился к юнцу старшина Телегин.

— Н-никит Васильевич, б-беда у нас... п-приключилась! — доложил молодой опричник, волнуясь и заикаясь. — Б-боярин Сидякин в темнице… с-скончался.

— Чего? — спросил князь, отрезвев от шальных дум.

— Сидякин п-помер.

— Удавили, черти? — рявкнул глава Опричнины. — Кто повелел?

— Да ты что, Н-никит Васильевич. Не давил никто. С-сам околел.

— Как случилось такое? Он хворал что ль?

— С утра был живой и з-здоровый. А на ве́черю Гришка Щеглов ему похлёбку понёс... холодный л-лежит на л-лавке.

— Ну и пёс с ним, с лекарственником, — произнёс князь, захлопнув рану ладонью. — Другого сыщем воеводу на Аптекарский приказ. Неси материю, руку перевязать.

Артамошка-заика убежал прочь.

— Встать всем.

Старшины поднялись на ноги, одновременно заправляя кресты за груди. Долее всех колупался с верёвочкой Семён Коптилин.

— Про то, что Сидякин скончался... молчать. Тело в погреб снесите, пущай там полежит покамест.

Труп боярина обернули рогожей и снесли в подклёт...

К закату в нетопленной бане заперлась барыня Марфа Михайловна. Она села на лавку в холодном предбаннике, круча пальцами смарагдовое ожерелье, потом перешла в холодную парилку, зашвырнула студёные камни бабкиного наследства в порожнюю лохань, присела и тут на лавку. Холодная баня, холод в душе, студёные камни ожерелья, которые более не источали зеленоватого свечения. А на улице — липневый зной. Барыня за последние дни ссохлась лицом, под веждами набухли мешки, зрачки сузились, глаза ворожеи разбагрянились тонкими нитями, опутавшими белок её зенок сплошной паутиной. Некогда длинные ресницы пожухли. Голова ведьмы трещала от недосыпа и окаянной ломки. “Тёмною силою не злоупотребляй…”

Родитель и не догадывается, какую цену пришлось заплатить за их каверзы. Сидит себе в опричном остроге, ждёт часа заветного... Выше солнца ни кречет не летает, ни орёл. Подклётная Царица возжелала стать Государыней Всероссийской, да в конце шляха прелестного подвернула себе ногу. Наследие подлое. Полёт мечтательный, блядование неземное. Холодная баня, липневый знойный воздух, холодные смарагдовые камни. Молчат каменья, не искрят зеленоватыми всполохами. Голова трещит аж зубы сводит от окаянной боли... Прищучили щуку. На рудожёлтые небеса-эмпиреи высыпало искрящимися точками возмездие, как созвездие.

Хватит ли у Якова Даниловича мужества свершить дело... Будет, — порешила подклётная страдалица, — должно хватить, сама постаралась. Обязательно про всё расскажу: колдовство, блядование, окаянство. Тогда точно рука не дрогнет. Наследство поганое. Пусть на мне оно завершится. Я не желаю младшую внучку прельщать опасными возможностями. Ой, бабуленька, не договорила ты мне тогда чего-то важного. “Не путай злое и тёмное…” Как отличить одно от другого, как отскоблить зёрна познания от плевел соблазнов и прочих прелестей...

Марфа Михайловна прикрыла глаза и увидела себя, ещё крохотную девчонку. Где-то поблизости улыбаются: молодой батюшка и живая ещё краса-матушка. Дочь в лёгком летнем сарафане бежит по зелёному лугу, радостно смеётся. На её ножках — крестьянские лапти с онучами. В траве трещат-заливаются гады, в небесах жаворонки и ласточки парят. Жёлтое светило ласкает тёплыми потоками голову, накрытую белым платком. Ой, хороша девчушка, улыбается, руками машет, парит над зелёной травой. Пераскева Тулупова, вылитая. Очень похожа оказалась юная барыня на ровесницу крестьянку, служку-подруженьку. Бабушка Варвара выручила её от глотошной хвори, а она, глупышка, всё одно потом померла. Чёрная чума выкосила Тулупову, вместе со всеми её сродственниками...

Ой, как-же трещит голова... какие несносные муки. Митька вернулся. Ох, погоди, щучий сын, колоброд бредкий.

Кому в огнище сгорать, а иным кресты целовать...

В подклётных хоромах Фёдора Калганова троица братьев собралась по знаменательному поводу: Опричное войско ныне ушло на подавление новгородского мятежа. Однако Матвей Иванович терзался душой, он потревоженным зверем расхаживал от стены до стены, бросал хищные взоры на кабанье рыло, вбитое в стену, и в который раз произнёс:

— В чём подвох, где есмь подвох...

— Будет, Матвей, — молвил Фёдор Калганов. — Не веришь цидулке князей, так выходит?

— Не верю им. Печёнками чую: коварство где-то таится. Цидулка их — липовый мёд!

— Верно, Матвей Иванович, — пробормотал Еремей.

— Ась? — нахмурил брови средний Калганов. — Что сказал?

— Ныне на дворе Детинца стремянные стрельцы в кровь поколотили холопа князя Василия Милосельского, — рассказывал Еремей Калганов. — За то, что шинорил у государевой кухни.

— Лисиные морды, — расхохотался Матвей Иванович, — письмишко нам накропали: достопочтенные братья, клянёмся вам холопскою верою и почтением. Ха-ха! Небось, Митрополит сочинял.

Глава Посольского приказа вдруг резко перестал потешаться. Он за три шага приблизился к столу, где сидели его братья.

— Фёдор Иванович, слушай меня весьма внимательно. На свидание со стремянными сотниками я один ходил, твои грехи замаливал. Посему — вот чего...

Матвей Калганов вынул из ножен кинжал и с размаху всадил клинок в поверхность палисандрового стола.

— Поклянитесь мне сей же час, братья любезные. Как осилим Трон — завсегда меня станете слушаться. Без одобрения моего — ни единого действия не предпримете государева.

Еремей расцеловал крест без промедления. Фёдор Иванович, как истинный глава Торгового приказа, принялся торговаться:

— Ни единого действия государева — эт как понимать?

— Как должное. Все государевы грамоты за подписью самодержца — через меня идут. На Боярском Совете моё слово — последнее. Ежели совсем кратко и без ненужных подробностей: ты, Фёдор Иванович, Царём на Троне сидишь. Аз есмь, Матвей Иванович Калганов, за твоим Троном серой