Третий Лад - Родион Создателев

— Мне пора возвертаться. Куда ты там сарафан мой закинул? — баба приподнялась и окинула взором луговую траву.

— Погоди. Ты зачем меня до себя покликала? Отомстить возжелала своему князю?

Крестьянка сползла с сена и стала надевать исподнюю сорочицу.

— Лукерья!

— Пора мне, Митрий Федотович.

— Я провожу тебя.

— Без надобности, одна пойду, тут недалече.

Развесёлый и сладострастный вольный денёк вышел ныне у Митрия Федотовича.

В кустах зарылись двое татей: высокий и низкий.

— Идёт кралечка, — прошептал долговязый, вынув из кармана порт верёвку. — По описанию — она самая. Светло-пшенишные пряди, гожая, сарафан — золотисто-ореховый.

— Точно она? — озаботился дотошный подельник-ерпыль. — Не то — истребим иную бабочку. Эдак всех ладных марушек сгубим у князей.

— Она... пс-с, — зашептал длинный убивец. — Идёт. Ащ... Шли!

Тати двумя тенями высочили из кустов, завалили холопку на землю, несчастная громко вскрикнула. Ерпыль двинул ей кулаком по чреву. Баба охнула и раскрыла рот. Шею мигом обвила верёвка... Воздуху, дайте же воздуху. Невозможно дышать! Черти, убийцы, окаёмы поган... ш-ш-х-х-х-х-е-е-е… а-а-а-а-хь. Э-э, м-м, хш...

На лес надвигались сумерки... Щебетали пташки, где-то поблизости ухала неясыть: уху-хуху-хуху-хухуху. Между деревами шагали двое татей. Долговязый упырь тянул за собой тело гожей бабы в золотисто-ореховом сарафане, намертво ухватившись пятернёй за копну светло-пшеничных прядей. Ерпыль-карла семенил следом.

— Будь ты проклят, чернец праведный! Не дал поглумиться над ней.

Низкий разбойник споткнулся о корягу.

— Наказание тебе за поганый язык, — просипел долговязый.

Душегубы вышли из зарослей на маленькую полянку.

— Всё, амба! Здесь бросим. Не то у неё скоро все волосья повылетят от башки.

Убийца-душитель разжал пальцы, голова бабы упала на землю.

— Наказ был: в земле её закопать и молитву над ней прочитать. Мол, ведьма она была, — молвил ерпыль.

— Ведьма! Она жила полюбовницей молодого барина. Отец его — первый сыскарь на Руси. Вот, небось, и велел ярыжкам истребить её. Дабы княжий род не позорить.

— Девка — сахар была, — опечалился карла.

Убийца схватил труп и швырнул тело в небольшой овражек. Лукерья Звонкая несколько раз перекатилась по траве и застыла гожим лицом к земле, распластав руки, едва прикрытая зарослями.

Уху-хуху, — снова зашумело поблизости, — хуху-хухуху.

— Этой же ночью дикое зверьё пожрёт. Идём скорее, Коська, покуда нас самих не сожрали.

Под кожаными сапогами душителя захрустел сушняк. Низкорослый злодей вынул из кармана рябиновые бусы, покрутил камушки, покумекал, да и бросил украшение в овраг, к остывшему телу хозяйки.

— Погоди меня, Клешень! — бросился догонять подельника карла.

Так и закончилась Лукерья Звонкая: простолюдинка, раскрасавица, полюбовница молодого князя. Где-то поблизости длиннохвостая неясыть продолжала слагать поминальную молитву по усопшей крестьянке: уху-хуху-хуху-хухуху.

“Ходит рыжичек по лесу. Илею́, илею́. Ищет рыжичек... рыжее себя. Илею́, илею́...“

Супруг находился в Детинце, при деле... На заднем дворе у изгороди утвердилась голова зверя, насаженная на жердь. Окаянство последних дней тяжким бременем накрыло голову. Нутро требовало ещё шалостей, с нахлынувшими страстями оказалось бороться не по силу. Казалось, что развязался некий узелок, наружу вырвалось все непотребство земли. Как запихнуть всю это напасть обратно? “Тёмною силою не злоупотребляй… слышишь меня, красивая?” Боярыня помянула троих отпрысков и пришла в ужас. У неё наверняка народится хотя бы одна внучка, а значит: ей надо будет передавать срамное наследие. “Мне положено передать тебе дар, иначе душа моя… не упокоится там...”

Головные боли усилились. Ведьма покрутила в ладони смарагдовое ожерелье. Митька, пёсий сын, — рассвирепела боярыня, — я тебе устрою кровавую баню! Москолу́д конопатый, погоди у меня…

Острые пики снова вонзились в голову барыни. Она вспомнила свою недавнюю шалость: конюшня, жеребцы, беспокойная ночь, очередной приступ проклятущего блядства, конопатый холоп, обжигающее касание серебряного креста к её челу. “Из воды вышла, а спасусь в пламени”, — рассуждала ворожея. Её родитель до сих пор сидел в темнице Опричного Двора заложником. Задачи ещё не все выполнены, а цену уже заплатила непосильную. И проклятое наследство передавать. Нет, не будет этого. С собой заберу, в жаркий огонь...

Голова, как же трещала голова. Невыносимые боли. К полуночи она не сдюжила пытки. Окрасилась мазью и улетела врачеваться. У речки Седуни гуляли в ночном кони, рядом находились крестьянские мужики. Ведьма заловила одного в кустах, когда тот справлял малую нужду. Как только мужик натянул порты, ведьма набросилась на него, искусала его в кровь, скакала на нём, отвешивала ему оплеухи. Наблядовавшись, плеха улетела. Очумевший крестьянин вышел к своим и рассказал им о чумном наваждении. Мужики подняли его на смех. Тогда он показал неверующим шею и грудь, исполосованные острыми когтями ведьмы. Мужики решили, что пустобай для правдоподобия сам искромсал себя корягой.

Балахвост улёгся на траву, стал смотреть на диамантовый месяц в небесах, припоминал недавнее сладострастие, свалившееся на голову, и порешил, что страшно ему было только поначалу. А потом ничаво...

Один блядует, другой сердцем тоскует...

В горницу главы Сыскного приказа влетел бесноватый глазами сын Никита Васильевич. Он медленными шагами стал красться к столу. Отец всполошился:

— Чего очами сверкаешь?

— Конюх Стёпка прискакал. Видел он, как недалече от имения некие два татя потащили в лес бабу в ореховом сарафане. Нету нигде Лукерьи, я только оттуда...

— Никита, погоди!

— Убили! — взвыл глава Опричнины диким голосом. — Твои сыскари дело свершили! Ты — убивец, отец. И Святейший. Вдвоём вы сгубили душу невинную!

— Никита...

— Я тебя сам сейчас… жизни лишу.

Милосельский-младший коршуном набросился на отца и железной хваткой вцепился ему в горло. Василий Юрьевич изрыгнул звонкий хрип (ещё одна поминальная молитва по усопшей Лукерье Звонкой). На шум в горницу вбежали: сыскной дьяк, опричник, ярыга. Они втроём принялись оттаскивать осатаневшего сына с тела родителя. Молодого князя удалось прижать к стене. Никита Милосельский стал зверем биться в истерике в руках опричника.

Глава Сыскного приказа прохрипел:

— Держите крепше, падучая хворь на него напала.

— Сам как, Василий Юрьевич? — озаботился дьяк.

— Филька, гони в Симеоновский монастырь. Вези сюда владыку.

Беспокойный день кончился. Наступил беспокойный вечер...

К Сыскному приказу подкатила помпезная колымага Митрополита Всероссийского. Дюжина молодых дьячков рассыпалась чёрной стаей по четырём сторонам, сопровождая Святейшего.

Владыка, опираясь о посох, вошёл в ту самую горенку. Отец и сынок Милосельские сидели мягкими местами на деревянном полу, неподалёку друг от друга, попирая хребтами стену, опустошёнными взорами буравя пространство впереди себя. Охотнички до Престола,