Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

– Ладно, посмеялись и буде. Как говорится, долг платежом красен. Давай, Демушка, вот табе колечко – насилу сыскала, носи на здоровье, суженый ты мой ненаглядный. На левой поносишь! – Ведьма швырнула ржавую гайку в Демьяна, та ударилась ему в грудь и шлепнулась в грязь. – У нас же и свидетели были, не помнишь, поди? Муженек, мля! Дезертиры-дружки да вдовы безутешные, подружки. Не отвертишься, Демушка, примешь грех.

– А як не приму? – Демьян зло сощурился. – Тоды чаго? Убьешь мене, шо ль?

– Шоб ты потом, аки праведник, на небушко, а я тут с чертями на горбу, навечно? Ну уж нет, не пойдет. Тебя я не убью. А вот мальчонку… Зубья-то его я выменяла. Я хоть и не душегубица, но коли ты артачишься…

Акулина вытянула перед собой руку, ухватила что-то невидимое и потянула – будто лошадь за уздечку. И Демьян не увидел, но явственно представил, как где-то здесь совсем недалеко, у пруда, рухнул наземь Максимка, захрипел, царапая ногтями стянутое проклятым ожерельем горло. Мелкие молочные зубки мстительно вгрызались в кадык своего бывшего хозяина, что так недальновидно передал их в собственность Пеклу. Демьян мог почти видеть, как на немытой шее выступила кровь, почти слышал, как мальчонка панически хватает ртом воздух, неспособный вдохнуть; ярко представил себе, как сознание совсем еще юного, едва пожившего, человечка угасает, и все из-за его, Демьяна, трусости. Макар Саныч, Полкан, теперь еще и Максимка…

– Хватит! – возопил зна́ток. – Прекрати! Приму я грех, приму! Пацана тольки оставь, не виноватый он…

– Конечно, нет, – покачала головой Акулина. – То мы с тобой согрешили, нам с тобой гэтот грех и носить. Я таскала, теперь и ты поноси.

Акулина положила обе руки на живот, согнулась, будто в приступе тошноты, а когда выпрямилась, на руках ее ворочался уже знакомый младенец. Выглядел он совсем истощенным, высохшим. Местами морщинки потрескались и наружу выглядывало серое, будто вареное, мясо. По уродливому личику ползли язвы и рытвины. Выпученные глаза воспаленно и жадно глядели на отца.

– Узнаёшь дитятко? Все в батьку – тоже к земле тянет.

Демьян простер руки, и младенчик перекатился, плюхнулся ему на ладони; знатка аж согнуло от нездешней, иномирной тяжести. Уродливое создание протянуло кривенькие ручонки к отцу, обняло за шею, прильнуло всем своим стылым да морщинистым телом. Дыхание замерло на мгновение, сердце пропустило удар. Окоченевшая плоть уродца прошла сквозь реберную клетку, обхватила холодными, как у лягухи, лапами легкие и свернулась клубком где-то в нутряке, сдавив грудь обручем. Демьяна пригнуло к земле, точно кто ему на спину угромоздил цельную гирю; пришлось всерьез опереться на клюку – теперь уж не притворяясь. Акулина же, напротив, распрямила плечи, выдохнула, улыбнулась легко да беззаботно – впервые с той проклятой ночи договора с Раздором. Оттаяли синие айсберги в очах, потекли ручейками по щекам. Ведьма всплеснула руками – уже совсем не театрально, – прижала ладони к щекам.

– Ой, мамочки! Господи, прости! Господи! Слышишь? Могу! Произнесла! Прости мене, Господи! – Она истово закрестилась: троеперстие летало по кругу – лоб, пуп, плечо правое да левое. – Ох, мамочки! Да что ж я за гадюка такая! Что ж я натворила-то! Аллочка, Кравчук, Макарка… Что ж со мной стало-то? Совсем от души ничего не осталось, ошметки одни. А сейчас вот хоть вздохнула впервые, очи подняла, свет увидела…

Она бросила долгий взгляд на розовую кромку садившегося за частокол сосен солнца. Выдохнула:

– Красиво-то як… Я же света белого, считай, и не бачила. Глаза откроешь – тьма египетская да ряска болотная, закроешь – огнь-пламя кругом, и я одна совсем, тольки черти куражатся. И так мне погано было, до того тошно… И ведь ни конца ни края нет, волком взвоешь. А там, окромя волка, от тебя и не остается ничего… Ох, прости, Господи! Простите меня все! – гаркнула Акулина на всю округу, опустила заплаканные глаза на Демьяна – тот тяжело дышал, царапал грудь, свыкаясь с новой ношей.

– И ты, Демушка, меня прости… Не хотела я, чтоб так все…

– Хлопца моего отпусти, – прохрипел тот, морщась – видать, грех еще ворочался под сердцем, устраиваясь поудобнее.

– Да-да, Демушка, отпущу… – Ведьма дернула рукой в воздухе, и посыпались наземь взявшиеся из ниоткуда Максимкины молочные зубы. – И он мене пусть простит. Не со зла я… Хотя чаго уж там, со зла, конечно. Ох и зла я была, Демушка, на тебе, да на всех вас, что ходите живые да счастливые, а я там – в мутной воде, да в огне пекельном. Но не злюсь я больше, Демушка. Прощаю я. И ты меня прости. Простишь?

Она подошла к знатку, разведя руки для объятия. Посмотрела на него с мольбой, произнесла одними губами: «Простишь?» И Демьян, крякнув, облапил крепкими своими ручищами двух женщин, которых любил, – истерзанную душу одной в теле другой. Прижал к себе что есть силы, так что едва не затрещали ребра Анны Демидовны, да сам не сдержал слез, тоже разнюнился.

– А что, Демушка, – шепнула Акулина, – победили мы?

– Победили-победили, – пробурчал он смущенно.

– Значит, можа, и не зря все было?

– Можа, и не зря…

– Прости меня, Демушка, прости…

Вдыхая аромат «Красной Москвы», которой пользовалась Анна Демидовна, Демьян не мог не заметить и терпкий, горьковатый аромат лесных трав – так всегда пахло от Акулины. Не нарочно (а может, и нет) губами он коснулся тонкой белой шеи. Провел пальцами по щеке Акулины.

Так и есть – холодная. Отстранился, вглядевшись в синие, как море-океан, глазища, и аж зубами скрипнул. По краям белков темнели малюсенькие треугольные пятнышки – будто мошки налипли. Мертвенная прель. Так оно завсегда бывает у покойников, когда глаза подсыхать начинают. И как он сразу-то не распознал… Она же только в трупы вселялась…

Демьян стоял, вперив невидящий взгляд куда-то сквозь мертвые глаза Анны Демидовны, будто пытаясь углядеть в палой синеве Акулину; руки его так сжали ее предплечья, что того и гляди треснут хрупкие женские косточки, а та ничего, не дернется, будто не замечает. Оно и понятно – мертвые плотской боли не ведают. Сама Акулина тоже застыла в замешательстве, будто пытаясь прочесть по лицу Демьяна, что у того творится на душе. Наконец спросила, не выдержав напряжения:

– Ну что, прощаешь, Демушка?

– Прощаю, – задушенно прохрипел тот, разомкнул объятия.

Подхватил с земли клюку, размахнулся и всадил тяжелую рукоять прямо в висок Акулины, да так, что щепки полетели. Кривой околотыш оставил глубокую вмятину в черепе; Акулина только и успела, что-то взвизгнуть, а Демьян, не теряя запала, вновь взмахнул