Явье сердце, навья душа - Марго Арнелл

таким, каким он был столетиями назад. Знала, что Явь никогда ее не впустит, и остальным запрещала тосковать по тому, что навсегда для них утеряно. А значит, свитки, что повествовали о временах поздних, она спрятала. Если, конечно, и вовсе не сожгла.

Снова обернувшись в покров незаметности, Яснорада мышкой скользила по палатам. Прежде всего невестино платье сняла, надела то простое, что украдкой сшила. Теперь неотличима она была от служанок Мораны. А значит, могла идти куда хотела.

Свитки, к счастью, не могли отыскаться в царских покоях. Зачем Моране рядом с собой держать такую отраву — напоминание о мире, в которое ей пути нет? Яснораде улыбнулась удача — быть может, не обошлось без удачи ведьминской, что от Ягой ей перешла. В одной из нижних палат, куда даже слуги не забредали, отыскала она запертую комнату. Но, как ни старалась, отпереть ее не смогла.

Вернулась в избу задумчивая, обо всем Баюну рассказала. Тот когти стальные выставил и зашипел возмущенно:

— А я тебе на что?

Котов, способных отпирать замки, Яснорада даже в диковинных книгах Ягой не встречала. А потому, вернувшись к тайной комнате, с интересом следила за тем, как Баюн возится в замке. Держать его было трудно, руки быстро заныли — он будто волшебную сметану ел, из-за которой рос не по дням, а по часам. Когти скребли пружины, пока дверь со щелчком не отворилась. Довольный, Баюн спрыгнул с рук Яснорады и первый — как и положено коту — забежал внутрь.

Не подвела «ведьминская чуйка». В полутемной комнате с одним-единственным окном и впрямь обнаружились берестяные свитки. Только не сложенные хворостом на полку, а сваленные в кучу прямо на полу. Морана не могла или не хотела от них избавляться. Но и видеть их — и позволять это другим — тоже не могла.

Яснорада искала в свитках свои воспоминания. Пыталась отыскать среди бересты и нацарапанных строчек свою прошлую жизнь. И нашла бы, может, но в тайную палату спустилась Морана. Не иначе, почувствовала в своей сокровищнице чужаков.

— Глядите, какая нахалка отыскалась. Кто позволил тебе блуждать по моим чертогам, будто ты, а не я, в них хозяйка?

Яснорада отбросила свиток, который в руках держала. Сглотнула, глядя на царицу снизу вверх.

— Испепелить бы тебя на месте… — прошипела Морана, пронзая ее гневным взглядом.

— Я здесь не одна, — выпалила Яснорада. — Расквитаться с нами обоими не успеете.

— Что за вздор? Невесты преданы мне. Никто из них не пошел бы с тобой.

Раздался страшный скрежет. Это Баюн, невидимый среди темноты в углу комнаты, провел когтями по полу. Будто и не кот вовсе свои когти точил, а громадное чудовище шло за Мораной, чтобы поглотить ее душу.

Белокожая царица побледнела еще сильней. Прошипела:

— Ведьма…

И горько стало, и смешно. Знала бы она, какая непутевая из Яснорады ведьма.

— Но твое чудище меня не напугает. Ты успеешь отдать душу Нави прежде, чем он на меня накинется.

— Он растворится в тенях прежде, чем вы успеете рукой взмахнуть, — спокойно отозвалась Яснорада, пока в груди неистово билось сердце. — И появится в других спустя мгновение.

— Чтобы на помощь позвать? — усмехнулась Морана. — Будет уже поздно.

— Чтобы рассказать Кащею, что из-за вас Мара не стала Полозовой женой. Что это вы, царица, лишили его горы золота.

Усмешка разбилась и слетела с лица Мораны. Скрежет прекратился — Баюн и сам, похоже, словами Яснорады был немало удивлен.

Отрицать царица не стала. Повела плечами, еще сильней выпрямляя спину, вздергивая подбородок.

— Как ты это поняла?

— Я на вас взглянула, когда Полоз Драгославу забрал. Облегчение было в ваших глазах, не обида. Может, Мара и была создана, чтобы стать женой Полоза, чтобы принести золото, что так дорого вашему супругу. Но потом… Вы, верно, привязались к ней?

— Привязалась, — глухо отозвалась царица. — Все мы цепляемся за то, что делает нас живыми — особенно если сами мертвы. У Кащея это казна, бессмертие и этот город. У меня…

— Мара.

Не сразу, но Морана кивнула.

— Я в Кащеевом граде и хозяйка, и пленница. А еще я царица обманов. До того, как Мара появилась на свет, ничего настоящего у меня не было. Только это место, где я могла тосковать по тому, что моим никогда не станет.

«И власть. Власть отнимать чужие имена и давать другие. Власть отбирать принадлежащие кому-то воспоминания». Мелькнувшая было жалость к Моране растаяла как дым. Царица игралась с людьми, как с куколками играли дети Яви. Наряжала невест Полоза в прекрасные платья, прочих кащеградских — в кафтаны с сарафанами, девушкам длинные волосы в косы заплетала. Не своими руками… но эти обычаи она создала. Она вплела их в вены царства Кащеева вместе с обманами.

Бессильная попасть в мир иной, Морана лепила собственный из земли и кости, как Драгослава — свое зверье. Царица держала в руках зачарованное веретено, а пряжей ей стали человеческие судьбы.

— Мне так не хватало холода… Время Карачуна длится слишком недолго. Он и вовсе не должен приходить сюда, в Сороковое царство, в царство Кащеево. То моя прихоть, подарок мне от супруга. Я создала Мару в недолгий час Карачуна, чтобы она несла в себе зиму, которую мне приходится порой сдерживать в себе. Она — моя Снегурочка… — обессилено прошептала Морана.

Яснорада улыбнулась краешком губ. Уж эту сказку знали едва ли не все жители Кащеева града. Сказку о старике со старухой, у которых ни дочки не было, ни сына. Однажды снежной зимой слепили они из снега девчушку. Снежный ком скатали, ручки с ножками приладили, в снежной головке вылепили нос и рот. И то ли так велика была их тоска по детям, которых у них не было никогда, так сильно было их одиночество, то ли сам повелитель холода Карачун пожалел стариков, но губы у Снегурочки заалели, открылись голубые, что небо, глаза. Пошевелилась она, отряхнулась, сбрасывая с хрупких плечиков, будто шаль, пушистые снежинки. И та, что вышла из сугроба, живой девочкой оказалась: с кожей белой, что снег, с косой светлой до самого пояса.

Старики обрадовались дочке, в избу свою привели. Любовались Снегурочкой, души в ней не чаяли. Она росла прилежной, веселой красавицей с кротким нравом и чистым голоском. Но с весной яркой вдруг погрустнела, и с каждым днем становилась все печальнее. Все чаще уходила в тенек,