Зловещие маски Корсакова - Игорь Евдокимов

– А что, есть шансы?

– Нет, я относительно экономный, – ответил Корсаков, приложившись к своей чашке кофе.

– Но все-таки почему ты затеял кутеж сегодня?

– А что, думаешь, мне нужен повод? Я два месяца – летних, лучших месяца в году – прокорпел над разбором записей. Утомился. Заскучал. А скоро состоится одно крайне ответственное мероприятие, к которому надо будет тоже подготовиться. Так что – сейчас или никогда. К тому же если не отчебучивать чего-нибудь эдакого раз в год, то в столице о тебе забывают. Готовься, Постольский, этот день тебе запомнится надолго!

Тут Корсаков не покривил душой. После «Бореля» они вернулись к Леопольду Карловичу. Портной, вновь в окружении учеников, облачил Павла в подогнанный под него костюм. Постольский взглянул в зеркало – и не узнал себя в фатоватом молодом господине, одетом с иголочки.

– Что скажете, герр Корсаков? – спросил Леопольд Карлович.

Владимир со скептическим видом цокнул языком, а затем страдальчески выдавил:

– Ну, если кто-то и мог за столь короткий срок заставить его выглядеть хоть немного прилично, то лишь вы, Леопольд Карлович.

– Ваши слова – высшая похвала для меня, Владимир Николаевич! – прочувственно выдохнул портной.

– Могу ли я угостить вас обедом в «Вене» в благодарность за оказанную услугу?

– От таких предложений не принято отказываться.

Так Постольский вслед за Корсаковым и Леопольдом Карловичем оказался в ресторане «Вена», где портной (как оказалось – австриец по происхождению) сытно пообедал. Владимир и Павел ограничились легкими закусками. Оставив портного спустя полчаса, Корсаков вышел на улицу, прищурился на уже не столь ярком августовском солнце и объявил:

– Что ж, в такую погоду хочется чего-то прохладного и на свежем воздухе, как думаешь?

Постольскому оставалось только пожать плечами.

Через сорок минут все тот же открытый экипаж доставил их на Петровский остров, в биргартен «Бавария», где под зелеными раскидистыми дубами стояли простые столы и длинные лавки. Здесь Корсаков заказал пива и брецелей, параллельно заглянув в местный кегельбан и сыграв партию с собравшимися там немцами.

С пристани, расположенной прямо в саду, на пароходике они приплыли на Адмиралтейскую набережную. Там их вновь подобрал открытый ландо с приличным возницей и высадил у «Донона» на набережной Мойки, любимого ресторана петербургских масонов (как пояснил Корсаков). Внутри царила приятная анонимность. К столику их проводил метрдотель. Разглядеть соседей не представлялось возможным – лампы в плотных абажурах освещали только столы, еду и руки. Корсаков потребовал бутылку бургундского 1847 года, которая материализовалась у стола спустя две минуты в компании мясной нарезки и сыров. Пока Павел и Владимир пили вино, к их столику подошли несколько солидных господ, о чем-то едва слышно пошептавшихся с Корсаковым.

Прикончив бутылку (вероятно) крайне дорогого вина и чувствуя приятную упругость походки, друзья покинули «Донон», сели в экипаж и переместились в «Палкин» на углу Невского и Владимирского проспектов. По дороге в отдельный кабинет Корсаков успел пожать руку пожилому господину с огромной бородой и не менее огромным лбом, что задумчиво сидел в буфетном зале, украшенном витражами со сценами из «Собора Парижской Богоматери». Лицо его показалось Постольскому знакомым. Когда он спросил об этом Корсакова, тот просто отмахнулся:

– Это Михаил Евграфович Салтыков, он здесь часто бывает.

– В смысле? – воскликнул Павел, оборачиваясь. – Писатель?!

– Ну да. Если ты так будешь реагировать на каждого встречного, то мы ничего не успеем.

Оказавшись в кабинете, Корсаков изучил меню и заказал на них плотный обед, закончив общение с официантом фразой:

– Ну, теперь, пожалуй, можно и водки…

* * *

После этого заявления (а вернее, после того как они с Владимиром уничтожили содержимое принесенного графина) и приблизительно до полуночи память отказалась служить Постольскому. Не полностью, к счастью. Или к сожалению. Потому что отдельные моменты отпечатались в памяти Павла ярче, чем картины придворных живописцев.

За вечер и ночь они умудрились побывать в уйме мест, от гвардейского ресторана и загородного сада до маленького кафе, где собирались журналисты, и расположенного по соседству извозчицкого трактира. Как утверждал потом Корсаков (мозг которого, кажется, не отключался ни на секунду), он заставил Постольского попробовать мадеру, биттер, пунш, английский джинджер, зубровку, медовуху, бенедиктин, листовку, портер, ром и, возможно, что-то еще. С какого-то момента Постольский в кутеже принимал крайне опосредованное участие – настолько, что Владимир нанял специального носильщика, чтобы таскать утратившего способность передвигаться поручика. Что не помешало Павлу на две минуты прийти в себя в момент, когда его целовала какая-то цыганка. Судя по пению птиц – где-то в загородном саду.

Будучи в еще более или менее адекватном состоянии (скорее всего, это было в момент посещения «Малого Ярославца»), Постольский попытался уточнить у одного из участников приставшей к ним компании (а за Корсаковым, будто за флотским флагманом, быстро пристроился десяток-другой откуда-то знающих его людей), в курсе ли тот о причинах сего банкета.

– Так это же знаменитый корсаковский загул! – слегка заплетающимся языком ответил собеседник. – Раз в год, в середине августа, он обязательно такой устраивает. А вы что, впервые с нами?

– Да, – признался Павел и часто-часто заморгал для убедительности.

– Завидую! По-хорошему завидую! – расхохотался собеседник.

Впоследствии картину вечера Постольскому удалось восстановить лишь частично и со слов свидетелей, поэтому он не исключал, что часть событий была выдумана или преувеличена. Но, по утверждениям очевидцев, в ночь с шестнадцатого на семнадцатое августа Владимир Николаевич Корсаков успел следующее:

Попытаться заказать абсент в рыбном ресторане, а не дождавшись – прочитать официантам лекцию о вреде трезвости для русской души.

Задеть честь гвардейского офицера, условиться с ним о дуэли, помириться, выпить на брудершафт и превратить дуэль в соревнование по стрельбе в пустые бутылки.

Вручить свою визитную карточку памятнику Петру у Михайловского замка, с поклоном и фразой: «Передайте, что я был, но ненадолго».

Привести в кабак бездомного пса, которого назвал Платоном, и час вести с ним философский диалог на тему зла и сарделек (как потом выяснил Постольский, случайно забредя в тот же кабак лет пять спустя, и пес, и кличка прижились, а барбос стал любимцем персонала и верным сторожем).

Влезть на крышу экипажа, чтобы «лучше понять перспективу петербургских улиц», и отказываться слезать, пока ему не принесли сигару и подзорную трубу.

Сыграть на расстроенном пианино в трактире увертюру, которую, по его словам, ему продиктовал во сне дух Георга Фридриха Генделя. Увертюра вышла траурной и слезодавительной, но Владимир отмел все замечания недовольной публики, заявив, что так чувствует себя его печень.

На спор со