Тоска - Александр Александрович Павловский

– А разве это не разные вещи?

– А что в наше время не разные вещи, а одинаковые? Всё спрятано или закрыто, потому что мы к этому с бережностью не относимся. Для нас, что вчера, что век назад – что-то не заслуживающее уважения.

– Ну, в принципе о чем я и говорю?! – Стоило подняться и увидеть разбитое стекло. Кто-то изрядно потрудился, прыгая на нем, раз оно треснуло и обвалилось. – Кругом одни дикари и имбецилы. Ни воспитания, ни тяги к красоте. Всё обязательно нужно трогать и сломать, как ребенку. Какие родители, такие и дети.

– А разве у тебя плохие родители?

– Да вроде нет, обычные: Мама пахала, как лошадь, а Отец бухал и был в разъездах. Но в целом они не хуже других, местами даже лучше.

– Так все так о своих родителях и говорят. А ты утверждаешь, что какие родители, такие и дети! – Женя развозмущался и осушил банку. – Ты ведь не вырос плохим человеком. Ходишь только осуждаешь остальных.

– Я не осуждаю, ты ведь сам все видишь! Тут даже и говорить не стоит об этом.

– Нет, ты не заканчивай этот разговор. – Женя подошел почти вплотную. – Леша, вот ты мне скажи, чем тебе так насолили твои родители, что ты теперь в других видишь похожее? Кто? Мама или Отец? Наверное, Отец. Отцы ведь они такие, всегда у себя на уме и в других не нуждаются, даже когда проблемы пинают под зад. Мы для него только средство создаваемой видимости семьи, а на самом деле только строчки в паспорте. Не помню, чтобы мой интересовался моей жизнью или маминой. Да и вообще, пошел он в жопу!

– И что, это очередной голос в твоей голове, из-за которого ты пьешь?

– Да я из-за всех голосов пью, но ни один не затихает. Шепчут, шепчут мне, а куда деться? Никто меня не понимает, и не хочет понять. В завязку, как в собачью будку уходишь, ошейника не хватает. А свобода-то где тогда?

– Свобода – быть обособленным от своих родителей, предрассудков общества и мира в целом. Жить, как тебе нравится и не оглядываться на чужие слова. Но не быть варваром по отношению к другим или к имуществу, которым не можешь владеть. Не разрушать то, что тебе не принадлежит, а уметь ценить чужой труд.

– Так матери обычно говорят, а голоса отца в тебе нет. Вот твоя проблема! Ты мягкий, потому что только сторону добра принимаешь, а обратную сторону не видел и не понимаешь. Но цельный человек так и поступает, нарушая запреты и ломая рамки. Такова натура человека! Нельзя быть одной стороной монеты, иначе твой номинал единичен. Монета ведь и на ребро умеет встать, раз в тысячу попыток. И вот это, – Женя показал на битое стекло, – чьё-то ребро. А ты его сразу дикарем. Может он настолько отчаялся в жизни, что это был его протест самому себе, а не миру или родителям. Такой вариант ты рассматриваешь?

– Всё может быть иначе, чем мы думаем. А голоса отца во мне и правда нет. Он почти не присутствовал в моей жизни, чтобы обрести свой вес. А я в отместку не захотел обрести свой вес в его жизни.

– Вот она правда жизни. Отцы абсолютно ненадежны, что в любой момент, если не он от тебя откажется, то это сделаешь ты.

У меня разболелась голова и я остановился посреди улицы. Где-то внутри из вечного мрака по телу разошлись, как блики от солнца, мурашки. Не такие приятные, как от поцелуя, а такие, словно бульдозеры между лопаток разъезжаются. Тебя от них старательно выворачивает наизнанку, но ты сопротивляешься и держишь спину ровно, как курсант или кадет, что на присяге забыл слова и краюшками губ спрашивает у соседа. Настроение, если оно и было, то ушло даже не попрощавшись. Руки затряслись в легком треморе, а на глаза навернулись слезы.

Я так часто искал помощи Отца, когда отчаивался и не понимал, что делать, но находил лишь пустоту. Как сирота, что видел чужие семьи сквозь сталь забора, а о своих мог только мечтать, редко всхлипывая. И – да, Женя прав, что такова правда жизни: либо мы, либо нас. Промежуточное – это семья из рекламы майонеза. Отличный пиар-ход с разбега в бездонный карьер бытовой проблемы. Тот, кто это придумал, знает проблему не понаслышке.

– А! Главное то не показал, – Женя всунул руки в карманы и поиграл мелочью, – через дорогу находится усадьба купцов Лажечниковых. Вот там, видишь, за остановкой ворота начинаются? – Женя выцеливал ворота подбородком. – Так вот они какие-то важные люди были в городе. Но еще при Царе. А сейчас экскурсии вроде. Можешь сходить, если тебе интересно такое.

– Там работают Проводники? – сорвался нечаянный, но напрашивающийся вопрос.

– Нет, они там не работают.

– А где?

– Я вижу, что ты слишком любопытный, но тебе не помогут мои ответы. Сам мало чего знаю, а какой информацией владею не могу делиться просто так.

– Сто рублей?!

– А ты быстро смекаешь, но я не уверен, что много чего смогу рассказать.

– Говори, что знаешь. Уже неоднократно я слышу, про Проводников, да дождь, как на зло прерывает эти разговоры. Там, наверху, будто не хотят, чтобы я что-то услышал.

– «Утром деньги – вечером стулья» – прервал вновь Женя.

Я протянул ему еще одну бумажную купюру и у того в глазах мелькнул салют. Да такой яркий, будто я ему не деньги одалживал, а дал свободу. Он говорил про завязку и собачью будку, какая-то несуразная аллегория, но зато понятная. Получается, что его свобода и заключалась в одном единственном глотке пива.

Он заметался из стороны в сторону, в поисках ближайшего магазина со свободой, а я вспомнил слова из одного моего текста, что писал лично для себя:

«Мне хочется верить, что на дне бокала меня кто-нибудь ждет. Что в этой неизвестности нет полуденного солнца, которое скрывает все призрачные тени. Все блуждающие слова и лица, которые ты не хотел видеть в этом мире. А, может быть, там и есть пустота и сквозь горлышко винной бутылки я попаду в свой собственный ад, который намного хуже моего сумбурного опьянения. Кто знает, что там на дне? Горечь послевкусия сменится огнем сожаления о прожитом моменте. Момент затянется на года, пока я в точности не пойму, что делал не так. Пока сам не подскажу себе ответ. И пока