Предатель - Энтони Райан

и на грохот сердца, я почувствовал толику облегчения, что Эрчел не стал особенностью этого ночного визита. Его-то я всегда помнил. Но, поскольку Арнабуса не было в живых, и он уже не вторгался в мои сны, то и Эрчел некоторое время в них не заглядывал.

— Плохие сны?

Сидя на кровати, я протёр глаза и разглядел Джалайну, стоявшую у окна. В тусклом свете из-за полуоткрытых ставен вырисовывался её профиль. Я раньше не обращал внимания, насколько правильны черты её лица, насколько пропорциональны. С этого угла она выглядела симпатичной женщиной лет тридцати, а тени скрывали порезы и шрамы, которые портили всех, кто маршировал под знаменем Леди.

— Не помню, — ответил я, протянув руку за кружкой воды, стоявшей возле кровати, и сделал большой глоток. Хозяйка гостиницы предлагала вина к ужину, но я отказался, чтобы сохранить ясную голову. Это не спасло меня от плохих снов и от усиливающейся головной боли. После мистического излечения Эйтлишем моего повреждённого черепа такое стало случаться редко, и оттого казалось ещё обременительнее.

— Значит, никаких обезглавленных Великих Еретиков? — настаивала Вдова. Потом опустила голову и тихо добавила: — Хотела бы я сказать то же самое.

— Тебе снятся кошмары? — Я понял, насколько это глупый вопрос, в тот миг, как он слетел с моих губ. Она видела, как кучка фанатиков перерезала горло её дочери. Разумеется, ей снятся кошмары. И всё же, меня встревожило замечание о том, что ей снится Арнабус.

— Иногда, — сказала она. — Мне снится Лисотта, но теперь уже меньше, и я этому рада. В моих снах она никогда не бывает счастлива, только в воспоминаниях наяву. А Великий Еретик — новое прибавление. Дело происходит всегда в соборе, после того, как вы ушли искать Леди. Его тело начинает шевелиться. Садится и тянется к голове, а из обрубка по-прежнему льётся кровь. Удивительно, но я ничего не делаю. Просто стою и смотрю, как мертвец пытается закрепить голову на плечах. Я знаю, он хочет мне что-то сказать — то, что мне нужно услышать. Но ему никогда не удаётся нормально посадить голову. Она всё же что-то бормочет, голова-то, пуская кровь, но я никогда не могу разобрать слова. У неё ужасно серьёзное выражение, можно даже сказать, отчаянное.

Тени пробежали по лицу Вдовы, когда она отвернулась от окна и твёрдо посмотрела на меня.

— Милорд, не знаете, что он так хочет мне рассказать?

— Не стесняйся называть меня просто Элвин, — сказал я. — По крайней мере, наедине.

Я поставил кружку и поднялся на ноги, потирая руками поясницу, чтобы приглушить боль. На мой вкус, матрасу в этой гостинице требовалось ещё несколько бушелей соломы. Встав рядом с ней у окна, я проигнорировал выжидающий взгляд и посмотрел на тёмные крыши внизу. Постоянная пелена древесного дыма по ночам рассеивалась, но не полностью, оставляя дрейфующий туман, который многое скрывал. А свет дымохода кузницы, как и говорил Квинтрелл, мерцал, словно маяк во мгле.

— Он собирался что-то сказать, — настаивала Джалайна. — Что-то о Леди. Ты убил его за это.

— Я убил его потому, что он был злобным убийцей и интриганом, который организовал похищение и пытки тебя и твоих товарищей, как ты помнишь. Не говоря уже о том, что он вызвал раскол в Ковенанте, который унёс сотни жизней.

— Я по нему не скорблю. Я только хочу узнать, что он собирался сказать.

— Зачем?

— Я многое натворила на вашей стороне, под её знаменем. Однажды я говорила вам, что делала это из мести, поначалу. А потом оттого, что казалось, будто во всём мире только здесь мне и место. Войско Ковенанта отличается от всех остальных армий, марширующих по этому королевству. Оно сражается, но не устраивает резню, не грабит, не мародёрствует и не опустошает. Какая-то часть меня чувствует, что мы делаем что-то хорошее, строим что-то лучшее.

— Так и есть.

— А так ли? Потому что я вижу только всё больше и больше войны.

— Война закончится с приходом Леди к власти. В конечном счёте она обещает мир, когда все остальные, кто стремится к власти, не обещают ничего, кроме плодов собственной алчности. Держись, по крайней мере, за это.

— Мне всё ещё надо знать. — Она говорила тихо, но настойчиво, не давая сбить себя с толку. — Ты убил его по какой-то причине. По какой?

Я посмотрел через дверь в соседнюю комнату, где спали Адлар и Квинтрелл. Обычно никто из них не храпел, но я не услышал и никаких признаков, что кто-то проснулся.

— Причина, по которой нас схватили, — сказал я, понизив голос. — То, что случилось в Жутком Схроне. Арнабус и светящий Дюрейль хотели кое-что вытянуть из меня — историю, которая по их представлению могла свалить Воскресшую мученицу.

— Они были правы?

— Возможно, если бы это было правдой. — Я помолчал, охваченный желанием рассказать ей, признаться во всём. Для того, кто большую часть жизни жонглирует разными формами обмана, существует ужасное искушение довериться, поскольку раскрытие тайн приносит облегчение. Но разделённое бремя остаётся бременем, а я не хотел подвергать опасности эту женщину, рассказав без прикрас о фальшивом воскрешении Эвадины.

— По всей видимости, — продолжил я, — они убедили себя, что в излечении Леди в Фаринсале виновата какая-то мистика. Арнабус всегда был одарённым лжецом, поэтому сочинил мрачную историю о неестественных каэритских ритуалах. Вот что они хотели от меня: признания, что она вовсе не Воскресшая мученица, а какое-то злобное существо. Наутро Арнабус собирался натравить на тебя своего мастера пыточных дел и заставить меня смотреть. Если бы Лилат вовремя не выползла из каменной кладки… — Я замолчал и вздохнул. — Вот почему я его убил.

В поведении Джалайны я почувствовал некоторое смягчение, возможно, даже небольшое разочарование. Иногда секреты, которые хочешь узнать, мало что значат.

— Но ты был там, — сказала она. — Когда Леди очнулась.

— Да. Хотя я не видел момента её восстановления. Она умирала много дней. А потом однажды наутро она снова оказалась здорова. Я не могу это объяснить. Могу только принять её слово. Когда она дрейфовала в сторону смерти, к ней пришла Серафиль. И вот так Леди и воскресла.

Я чувствовал, что этой женщине ещё есть, что сказать — она плотно сжала губы и стиснула зубы, как человек, который хочет сдержать слова.

— Говори, что у тебя на уме, — сказал я. — Мало чьим словам я могу доверять.

— Ты… — начала она, потом запнулась, избегая моего взгляда, и заговорила снова: — Ты к ней слишком близок.

«Она сильно ревнует», сказала Эйн, и отчасти я увидел это в нервной гримасе, промелькнувшей на лице