Во имя грядущего - Светлана Подклетнова

солнце и облака над голубыми с серебром полосами, нарисованными в самом начале. Результат ему нравился. Его рисунки были невообразимо забавны. Детские каракули полностью заполонили ранее аккуратную стену. Мальчик всё ещё надеялся, что монахи усиленно скрывают, насколько ужасными им кажутся его действия. Теперь уже все они, как один, во главе с Верховным Жрецом – братом Феоном – уже стояли за его спиной, внимательно всматриваясь в рисунок на стене. Но Арон напрасно пытался увидеть на их лицах хотя бы тень эмоции. Хранители были беспристрастны, как всегда.

Закончив и весь перемазавшись в краске, счастливый Арон положил орудия своего труда и торжествующе обернулся к зрителям за своей спиной, поставив грязные ладони на пояс, и тем самым окончательно испортив свою одежду. Его карие глаза так восторженно сияли, что Верховный Жрец не выдержал и тоже улыбнулся. Впервые увидев улыбку на лице брата Феона, Арон раскинул руки и кинулся к нему, желая заключить монаха в объятья. Но внезапно свет в очах мальчика померк, сменившись удивлением и болью. Он почувствовал жуткое жжение на правом плече, в том месте, где находилась та самая родинка, которую хранители называли знаком. Яркий свет полился из тела мальчика, просвечивая сквозь одежду. Чтобы не упасть, Арон машинально ухватился за только что раскрашенную им стену. Краски ещё не высохли и смазались, ладонь стала липкой и скользкой. Мальчик, повернувшись к стене лицом, упёрся об стену и другой рукой, голова его запрокинулась. Арон силился не кричать, но боль была настолько невыносима, что крик уже подступал к горлу, и лишь мысль о том, что монахи не должны услышать его голоса в этот момент, останавливала малыша. Слёзы комом подступили к горлу при мысли о том, что ни один из хранителей не подошёл, чтобы утешить его или снять боль. Все они как-то странно рухнули на колени, склонившись ниц и наблюдая его страдания. Свет, лившийся из-под одеяний мальчика, внезапно сгустился, меняя оттенок сначала на голубой, затем фиолетовый, и, наконец, затопив чёрным сиянием всё его маленькое тельце, дал отдых его душе, вопившей от боли вместе с его телом. Боль начала медленно отступать, и маленький Арон со всех ног кинулся в своё любимое убежище, обегая вокруг коленопреклонённых монахов и желая лишь одного, чтобы ни один из них не последовал за ним и не нашёл того места, где он любил прятаться. Но ни у одного хранителя почему-то не возникло желания встать с колен и утешить воспитанника. Арон был один. И хотя и раньше эта мысль посещала его, сейчас мальчик по-настоящему осознал это впервые. За ним ухаживали, его оберегали, но он всегда был одинок. Не было ни одного существа на этом свете, способного его приласкать или пожалеть. Не было никого, кто бы любил его. Это осознание проникло в него вместе с болью и светом, странным чёрным сиянием, лившимся от его тела. Арон не знал, что свет бывает чёрным, таким чёрным, что, казалось бы, он должен не светить, а поглощать. То, что случилось сейчас с ним, было непостижимо и завораживало.

Арон прислушался к себе. Ощущение одиночества было остро, как никогда, но оно не давило на него. Оно было словно необходимой частью его самого, той частью, без которой было немыслимо его существование. Но, несмотря на невозможность отсутствия одиночества, душа мальчика тянулась к чему-то, что могло бы уничтожить хотя бы на миг ощущение того, что он один в этом мире, и подобных ему более нет. И вместе с осознанием обособленности от мира возникло и осознание того, что где-то в этом мире есть такое существо, которое способно разбить вдребезги его одиночество. Причём это существо одно, единственное. Оно не похоже на него. Оно тоже по-своему уникально. И оно, в противоположность ему, Арону, никогда не будет одно. Арон не сомневался, что именно это существо вызвало в нём приступ боли. Но по какому-то необъяснимому стечению обстоятельств только оно способно утолить его душевную жажду – жажду в общении с равным, хотя и не подобным ему.

Слёз больше не было, как не было и обиды. Всё куда-то ушло вместе с осознанием происшедшего. Хранители оберегали его, но как бы он ни старался, они никогда не смогут полюбить его. И с этим необходимо смириться. Хранители были не такие, как все остальные люди, которых мальчик видел в храме. Сила духа их была намного выше. Но и в их сердцах Арон словно кожей ощущал при своём приближении какой-то животный страх, хотя и не такой сильный, как, например, у тех же маляров. Невозможно бояться человека и любить его одновременно. Арон мог рассчитывать на уважение, почитание, даже преклонение, но не на любовь. И лишь сейчас, увидев у своих ног коленопреклонённых монахов в тот момент, когда от боли он почти не мог дышать, и когда ему, совсем ещё ребёнку, требовалось не преклонение, а помощь, лишь сейчас Арон окончательно уверился в том, что в этом доме он не сможет найти того, чего так страстно ищет его сердце – любви, понимания, сочувствия. И осознав это, мальчик решил оставить все попытки заставить брата Феона или кого-либо из других жрецов выразить хоть какие-то чувства к нему. Всё ушло. Осталось лишь большое желание найти кого-то, кто был бы близок ему настолько, что можно было бы с ним поделиться всем самым сокровенным.

Мальчик спрятался под массивной каменной лестницей. Тут всегда царила полутьма. Места было вполне достаточно, но сейчас ему захотелось сжаться в комок и исчезнуть. Раствориться во мгле, в полумраке теней, окружающих его. Испариться, сделаться невидимым до того момента, как не появится кто-то так необходимый ему. Арон чувствовал, что этот кто-то уже близко, он приближается, и он сможет понять душу маленького мальчика, заблудившуюся в собственных эмоциях.

Никто, ни одно существо в его мире никогда не говорило Арону, чего он не должен делать. Мальчику позволялось абсолютно всё. Но сегодня, как никогда, он хотел услышать слово «нельзя». В глубине души Арон надеялся, что, разукрасив стену, он всё же вызовет недовольство хранителей. Но этого не произошло. Ни один из них не остановил его руку, разрисовывающую коридор. Арон отлично понимал, что его каракули очень сильно отличаются от того, что делали взрослые художники в правом крыле замка ещё до начала работы маляров. Он использовал море дорогостоящей краски, испортил стену, но никто, ни один из монахов не взял его за руку и не сказал того единственного, что он желал услышать тогда. Ни один