Борьба за господство - Андрей Викторович Стрелок

— Хронофаг сам виноват. Его вмешательство в обмен веществ делает организм невероятно продуктивным: ускоренное деление клеток, быстрый синтез белков, гибкая перестройка тканей. Это его сила… и слабость. Когда прион попадает в такую систему, он размножается катастрофически быстро. Иммунная система зараженных здесь бессильна. Прион — не вирус, не бактерия, не паразит. Это белок. Собственный белок организма, только свернувшийся неправильно. Иммунитет не видит в нем угрозы. Толерантность. Понимаешь, о чем это говорит?

— Догадываюсь, — кивнул Соколовский.

— Все механизмы защиты, которые Хронофаг дал вашим телам, абсолютно бесполезны. Ни ускоренный регенераторный каскад, ни усиленные макрофаги не распознают прион. Они даже помогают ему, потому что быстрое деление тканей дает ему все новые и новые мишени.

Вадим сжал челюсти.

— И что дальше?

Исаев вздохнул, снова ткнув пальцем в распечатку:

— Дальше п… ед, прошу прощения за мой французский. При первых симптомах — головные боли, шаткая походка, провалы памяти, остается меньше двух недель. Деградация идет стремительно: мозг превращается в губку, личность исчезает, тело перестает координироваться… Судя по импульсам через рой, очаги уже есть в нескольких районах Петербурга. Если не остановить, это может стать новой эпидемией. И куда страшнее, чем сама вспышка Хронофага.

Вадим ощущал, как роевое сознание дрожит, передавая отголоски страха от тысяч зараженных. Страх был липким, вязким, распространялся все дальше, цеплял даже тех, кто ничего не понимал. Исаев поднял глаза.

— Мы столкнулись с тем, что в теории было крайне маловероятно. Но природа нашла дыру в защите. Ты понимаешь, Вадим, это должно было случиться. Рано или поздно. Не существует системы с абсолютной защитой, Хронофаг сделал из нас почти совершенные организмы: ускоренное заживление ран, обновление тканей, даже перестройку генома в реальном времени. Но все это — не броня от всего. Это всего лишь временный баланс… Вот она, дыра. Прион. Не живой, не мертвый. Всего лишь неправильная конфигурация белка. Никакой иммунный рецептор не реагирует. Все наше могущество здесь бесполезно. Вспомни историю. Антибиотики в двадцатом веке считались панацеей. Через десять лет появились устойчивые штаммы. Вирусы — всегда на шаг впереди вакцин. Даже у акул, которые миллионы лет считались образцом эволюционной стабильности, есть паразиты, против которых они бессильны. Эволюция — это война без конца.

Он вздохнул, потерев виски.

— Хронофаг ускорил эту войну. В десять, в сто раз. Он бросает вызов природе и одновременно открывает новые уязвимости. Прионная болезнь именно такой пробой обороны. Случайность, которая оказалась фатальной…

В роевом сознании нарастал гул тревоги, словно тысячи глоток шептали один и тот же вопрос:

+Что будет дальше?+

Исаев повернулся, смотрел прямо ему в глаза.

— Пойми, не бывает вечных победителей. Любая форма жизни, любая экосистема рано или поздно встречает то, что способно ее уничтожить. У нас просто был иллюзорный запас прочности. И вот пришел момент, когда природа сказала: «„Хватит“».

Вадим сжал челюсти, в голосе проскользнула злость:

— Умно говоришь. Только что толку? Мне твоя философия не нужна. Скажи, что делать, умник?

Исаев опустил руки, развел их в стороны. Впервые в его голосе прозвучала растерянность:

— А вот этого я не знаю. Самое страшное сейчас — мы не понимаем путь заражения. Есть две версии. Первая: это локальный фактор. Какой-то конкретный улей, в который встроился человек с аномальными белками. Его клетки стали частью биомассы, и вместе с ними в сеть проник прион. Улей начал распространять дефектные белки по всем своим веткам.

Он замолчал на секунду, потом продолжил:

— Вторая, хуже. Возможно, это результат мутации самого Хронофага. Если какая-то линия вируса начала производить искаженные белки, это значит, что каждая новая клетка, зараженная этим штаммом, уже потенциальный носитель прионов. Тогда речь может идти не о десятках особей, а о тысячах. Может быть, уже полгорода заражено.

— Твои рекомендации? — коротко спросил он.

Исаев поднял глаза, и в них впервые мелькнуло что-то вроде усталого отчаяния.

— Единственный выход — карантин. Дождаться, пока все больные не вымрут. Иначе никак. Никакого употребления питательной слизи из ульев. Ни капли. Только нормальная еда со складов, из теплиц. Все, что связано с биомассой, под запретом. Иначе прион продолжит распространяться. И еще… ты должен отдать приказ всем развитым. Ходокам, развитым, прыгунам. Пусть погрузятся в спячку. Минимизировать контакты, никаких скоплений. Чем меньше они будут взаимодействовать друг с другом, тем меньше шанс передачи.

Вадим закрыл глаза. Внутри, словно невидимые токи, забурлило роевое сознание — тысячи, десятки тысяч нитей, связывающих его с зараженными по всему городу. Он собрал их в кулак воли и направил приказ:

+Спячка. Всем. Немедленно. Не контактировать с сородичами. Укрыться. Ждать.+

Секунду было гулкое молчание. Потом отклик пошел лавиной. Тысячи голосов, разного тембра — от звериных до почти человеческих. Они приняли команду. В их сознании зазвучал страх, но он сплавился с подчинением.

В дальних районах Петербурга низшие формы начали метаться, искать укрытия. Прыгуны загоняли себя в подвалы, забирались на чердаки, замирали на балках, складывая длинные лапы под себя. Тела замирали, дыхание становилось редким, почти незаметным. Они погружались в гибернацию, словно по щелчку.

И все же вместе с этим прокатилась волна паники. В роевом сознании она ощущалась как гулкий удар в глубине черепа: тысячи существ боялись неизвестного. Они не понимали сути угрозы, но знали: она есть. Страх пронесся по всей сети, от самых примитивных особей до субальф. Исаев, который все это время наблюдал за ним, тихо произнес:

— Хорошо. Послушались. Ты сделал то, что мог. А теперь… только время покажет, прав я или нет.

Вадим молчал, глядя на вскрытые черепа на секционном столе. Внутри роевого сознания еще долго звенел отголосок паники, постепенно затухающий.

Следующие два дня тянулись словно резина. Лаборатория Исаева превратилась в центр наблюдения. Из разных концов Петербурга стекались данные, наблюдения, отчеты, пробы тканей.

Поначалу казалось, что очаги ограничены северной окраиной. Но постепенно картина разрасталась. На карте один за другим появлялись метки: красные точки, означавшие подозрительные случаи.

За сорок восемь часов выявили несколько сотен зараженных с признаками болезни. Даже в гибернации они выдавали себя. Сеть не могла замолчать полностью. Каждый зараженный, даже спящий, продолжал поддавать едва заметные импульсы в общее поле.

У здоровых сигналы были ровные, упорядоченные, как гул улья. У больных же — сбивчивые, разорванные, с пустотами. Словно кто-то вырывал куски из мелодии. Эти искаженные импульсы эхом отзывались в роевом сознании, искажаемым, разорванным фоном.

Таламо-кортикальные транцепторы больных давали сбои. Мозг, разрушенный прионом, терял способность транслировать чистые сигналы. Вместо стройного потока — рваные всплески, напоминающие бред или хриплый кашель.

Ульи тоже реагировали. В