Явье сердце, навья душа - Марго Арнелл

Яснорада потеряла Баюна в этой чуждой, противоестественной вьюге. И сама потерялась. Грудь сдавило, глаза застило темной пеленой. Но Яснорада все же увидела Мару, что встала прямо перед ней. До того изумилась, что смогла удержаться на краю перед бездной, которая стремительно приближалась.

И Морана была изумлена. Настолько, что вьюжить перестала.

Взгляд Яснорады прояснился, и она увидела распростертого на земле Баюна. Бросилась к нему, упала на колени рядом. Прижала пушистое тельце к груди. Сердце Баюна медленно, но все-таки билось. Баюкая кота, шепча мольбы Роду и Матери Сырой Земле, Яснорада вскинула голову. Вперила в Морану взгляд, пылающий яростью, которой прежде не знала.

— Что ты творишь, Мара? — прошипела царица. — Я — твоя создательница. Твоя родная мать.

— А раньше, помниться, моей матерью ты себя не называла, — медленно проронила та. — Изгнала меня из царства родного, отвернулась от меня, как только я стала тебе неугодна, как только тебя подвела. Разве истинные матери так поступают?

— Да что ты знаешь о людях и созданиях?

Морана начала было хохотать — фальшиво и не сводя при том взгляда с царевны. Будто и впрямь боялась собственную дочь.

— Много знаю, — отрезала Мара. — Теперь. Отступись, Морана.

— Зачем ты их защищаешь?

Царевна тряхнула белыми волосами.

— Они — мои друзья.

И снова изумление оставило на лице Мораны отчетливую печать.

— Плохо все ж ты знаешь людей, если думаешь, что я готова отступиться.

Мара склонила голову набок.

— Пусть будет так.

Она раскинула руки. Кожу оплели ленты инея, складываясь в кружево. Силу, что жила внутри, родную душе стихию призывала Мара. У ног царевны завилась поземка…

И больше ничего не случилось.

Откинув голову назад, Морана расхохоталась. И на сей раз — громко, искренне. Но смеялась она недолго. Глаза сощурились, лицо исказила гримаса.

— Что ты с силой сделала, которую я тебе дала? Которую в тебя вложила?

Мара молчала — бледная в свете взошедшей луны, униженная. И пусть не вышло у царевны восстать против своей создательницы, она выиграла у судьбы драгоценные мгновения.

Яснорада бережно опустила Баюна на землю и пальцами в нее же, еще не остывшую, зарылась. Сапожки скинула, оставшись босиком. И снова опустилась на колени.

Она чувствовала, как руки ее превращаются в корни — сильные, крепкие, словно молоденькие березки. Корнями Яснорада обвивала Морану — клетку для нее сплетала. Царица ринулась было в просвет — не по нраву ей пришлась воплощенная в дереве навья сила. Однако на пути ее встал терновник, в которые пальцы Яснорады превратились. Каждый из десяти вытянулся и ощетинился тонкими, острыми шипами.

И снова вокруг закружило, завьюжило. Заполонило все снежной порошей. Вот только сила Мораны была опасна для человеческой сути Яснорады. Навья же стала деревом, которому никакая зима не страшна. Только листья, что проклюнулись сами собой, опали на засыпанную снегом землю. А клетка осталась.

Морана, страшно взвыв, попыталась ее расцарапать. Чары свои, смерть несущие, призвала, чтобы заставить дерево сгнить и усохнуть. Тогда Яснорада пустила свои корни дальше. Через поры земли дотянулась до рек. Соткала на руке — корне — русалочью чешую, и обернула ею прутья клетки. Стала та не железной, но серебряной. До болот дотянулась и тиной и водорослями клетку оплела. Коснулась леса, и прутья травяным ядом умастила.

Никогда прежде Яснорада не чувствовала свою стихию так остро, никогда не ощущала под кожей такую силу… Да и не под кожей вовсе — под корой. Она знала, что может больше. Она может впитать в себя всю навью стихию, сплести в тугой жгут, что хлещет не слабее плети, что рассечет плоть Мораны до самой мертвой кости.

Но как бы ни была коварна царица, пускай стояла у них на пути, причинять ей боль Яснорада не желала. Не для того она была рождена.

А потому вырвавшаяся наружу и обретшая форму стихия была призвана лишь удержать Морану на расстоянии. Выпить из нее силы. И заставить уйти.

Так оно и случилось.

Яснорада не знала, сколько минуло времени. Как долго она жила расщепленной на части навьей сутью — тиной и водорослями, рыбьей чешуей и, конечно, деревом. Глаза ее не видели — у нее и вовсе не было глаз. Не было и ушей, а с ними — слуха. Но слова Баюна Яснорада почувствовала сердцем. И в тот же миг открыла проклюнувшиеся в древесной плоти глаза.

— Яснорадушка, — всхлипнул Баюн.

Не плакал, конечно — коты не плачут. Но ему словно недоставало воздуха. Он кружил вокруг, а стоило поднять голову и слабо улыбнуться, прильнул к Яснораде. Его мурчание раздавалось на всю округу, словно маленький гром.

— М-морана? — выдавила Яснорада, оглядывая себя.

Руки как руки, ноги как ноги. Ни корней, ни чешуи, ни тины.

— В Кащеево царство вернулась, — глухо сказала Мара. — Но случившееся она забудет нескоро.

— Еще бы, — расфыркался Баюн, с восторгом глядя на Яснораду. — Я как очнулся, как тебя увидел, не поверил своим глазам! Самой влыдычице царства мертвого ты противостояла!

— Жаль только, я ничем помочь не смогла, — прошелестела Мара.

Яснорада поднялась, о плечо кота опираясь.

— Но ты хотела. И я это ценю.

Мара покачала головой.

— Сила во мне… Она словно иссякла.

— Проснувшаяся в тебе человечность, верно, ее вытеснила, — задумчиво сказал Баюн. — Значит, изменилась твоя собственная суть.

— Значит, я теперь не знаю, кто я, — прошептала Мара.

Яснорада шагнула к ней на нетвердых ногах, мягко взяла за плечи.

— Перемены пугают, я знаю. Неизвестность — тоже. Но все эти перемены в тебе — от тебя. Морана вложила в твою душу, твою суть выученную безупречность, но чувствовать, дружить и сострадать научилась ты сама. Ты сама изменила свою природу. И всегда была вольна выбирать свой собственный путь. Подумай только… Ты больше не привязана ни к царству мертвому, ни к Моране, ни к зиме. Перед тобой теперь столько дорог — выбирай любую!

Мара помедлила. Вдумчиво кивнула.

— Хорошо. Но сначала… Эту с вами до конца пройду.

Ведомые волшебным клубком из сундука Ягой и голосами навьих духов, ожившая зима, говорящий кот и невоплощенная стихия добрались до сердца острова Буяна. Там, со всех сторон окруженный ручьями, словно сам по себе маленький остров, стоял Алатырь, бел-горюч камень, отец всех камней. Стремящийся ввысь исполинский алтарь с выточенными на нем узорами и символами. Яснорада смотрела на