Отец. Возродить братство - Евгений Колдаев

– Князь, ну, с ним то многое было понятно сразу. Еще во время службы. Благородный. Дела. Род. Все эти их обязательства. Да и в юности он уже был тем еще... - Торба помотал головой. - Он появляется здесь редко. Его можно понять. Можно принять. Он такой, какой был. Мы от него и не ждали особо никогда ничего. Иного поля ягода. Остальные...

Старый товарищ опять вздохнул, не глядя в глаза собеседнику. Пожевал губами. продолжил:

– А что остальные? Кто-то бывает, кто-то нет. Болтун – как всегда, нелюдимый, замкнутый. Мелкий – родне своей вечно помогает, с лавкой возится. Времени нет, говорит. Левша – вообще в Истре теперь. Хромой... Сам знаешь, какая судьба у него. Нелюдимый, весь в работе. Проныра еще. Этот весь в бумагах денежных. Вексели, расписки, ссуды. И нас трое, ты, я и Злой, – он сделал паузу, вода закипала, но хозяин не обращал внимания и продолжал говорить. – Ты и я, мы старики. Были там с самого начала. Даже Злой прибился к нам потом. Вдвоем, Бугай. Ты и я.

Он поднял взгляд и, наконец, посмотрел Богдану в глаза.

– А ты, Бугай. Ты через столько всего прошел. Сколько ужасов и боли за твоими плечами? И говоришь мне сейчас, что все? Все?! Баста! Конец? Вердикт? Точка? Что все стоит оставить и забыть? Все! Забыть.

Он тяжело вздохнул, дернулся, поняв, что выкипающая из котелка вода заливает дрова. Сокрушенно покачал головой, встал и начал наполнять кружки. Злость клокотала внутри него. Кипяток нещадно плескал на стол, а Торба тихо ругался под нос последними словами. Вроде как на воду, но скорее от обиды.

– Старина, мы меняемся, как и все вокруг, – Богдан вздохнул. – Завтра днем не могу. Вечером, до службы, постараюсь зайти. Слушай, нашего братства нет. Давно нет. Мы друзья, товарищи, это да. Но братства нет, да и было ли...

– Было ли? – Торба распрямился, вновь плеснув кипятком мимо кружек. Злобный его взгляд сверлил Богдана.

Тот понял, что перегнул палку и сказал лишнее. То, чего не должен был говорить никогда. Да, он думал над тем, что все они, те, кто сейчас относил себя к некоему братству товарищей, ветеранов, тогда не имели особого выбора. Они пытались выжить, сражаться, продержаться еще немного. День. Час. Мгновение. Варианта было два. Либо сплотиться. Стать единым целым, сильным, могучим организмом. Способным и умелым коллективом, товариществом, тем самым братством. Либо сдаться и помереть. Пойти на корм червям. Быть сожранными чудовищами. Причем сплочение само по себе не сулило им спасения. Лишь давало мизерный шанс. Многие гибли, когда их спину прикрывал брат по оружию. Война есть война. Но только вместе они получали хоть какой-то шанс. Так и появилось братство тех, кто прошел через то время и выжил.

– Послушай, Горыня...

– Нет, это ты послушай, Богдан! Послушай, что я скажу. Братство – это память. Это мы. Это наше прошлое. Оно здесь, – кожевенник хлопнул себя по груди кулаком, – и здесь, – он указал на свою голову. – Мы ели вместе пищу. Согревались одним одеялом, когда было это чертово рваное. Убогое, вонючее, зассанное тряпье. Мы сидели у одного костра. И я, я верил в каждого из нас! Я знал, что если спину прикрывает свой, то можно быть спокойным. Я каждому из вас тогда мог доверить жизнь. Да, бездна меня забери! Да!

Он внезапно сорвался на крик:

– Я доверял! Злому. Тебе. Другим. А ты, ты говоришь «было ли»?! Когда мы рубили в строю отступников, у того пустынного плоскогорья. Там, у моста, у этого чертового их городища. Кто стоял справа от меня? Может, какой-то паскудный сопляк, ссущий в штаны при виде их кривых рож? Нет, Богдан, это был ты. И я знал, что справа мне ничего не грозит, пока там звенит твой клинок. А ворота, бездна его забери, проклятого форта? Как его, Цирла, что ли? Я уводил людей. А кто остался прикрывать нас? Кто ночью вернулся, один-единственный. Сколько там погибло? Все. Все, кто остался в Цирле, отошли в мир иной. Стали землей, проросли травой и кореньями. Прахом стали!

Мастеровой перевел дух, а Богдан смотрел на него, не отрывая взгляда. Он тоже поднялся, чувствуя, что его собеседник в гневе. Торба продолжал шумно, яростно:

– Все, кроме тебя, Богдан! Мы уже тризну по тебе хотели справить, но ты пришел к костру, весь в крови, дерьме, грязи и чем-то там еще. Один. Полуживой, но пришел! Все вы, кто стоял там, спасли нас и еще сотни три женщин, детей и жалких изможденных крестьян. Стоило того? Разве нет? И как это можно забыть?! – Он вдохнул полной грудью, помотал головой и продолжил, чуть снизив тембр. – А не ты ли со Злым и Зверем гнал по лесу банду остроухих? Прямо в засаду? Сколько погибло тогда людей? Помнишь? Сколько положили мы их? И что, разве не ты убил того опоенного колдовскими зельями безумного избранного. Лучшего воина, предводителя сумасшедших варваров в долине за отрогами гор? Когда мы все думали, что нам настал конец. Он вышел, похваляясь силой. Смеялся, бесновался, кричал, обзывал нас трусами и грозился вытереть свое дерьмо о наши мертвые тела. Кто вышел усмирить его? Кто же это был? Может, я или Мелкий, или Болтун? Бугай?! Разве не ты стоял со мной спина к спине? Раз за разом, в каждой хреновой передряге? Да по твоей просьбе парни готовы были прирезать кого угодно, только попроси, Бугай! Мы! Были! Братством!

Богдан молчал, сердце с каждым словом товарища билось все быстрее, злость разливалась по телу все сильнее и сильнее. Правая рука, привыкшая держаться за меч, напряглась, как перед боем. Ноздри стали ощущать столь ненавистный запах трав, крови и мускуса... Он сжал кулаки, пытаясь отбросить наваждение, раз, другой. Выдохнул.

– Были, Торба. Но это в прошлом. В прошлом!

Горыня, видимо, выплеснув всю злость в слова, слегка успокоился. Посмотрел на собеседника, махнул рукой и хмыкнул:

– Не смеши меня, Богдан.

Он сел в кресло и продолжил:

– Ты единственный из нас кто остался в страже. Ты до сих пор убиваешь людей. Ты лазаешь по лесам. Служишь этому городу. Разве нет? Ты не можешь это бросить. Оно в