Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

У берега сидела, обхватив руками колени, голая Нинка. По бедрам ее стекала тонкая струйка крови, теряясь в кровоподтеках и следах укусов, но Нинке было не до того: она пристально глядела вперед, на водную гладь пруда, сиреневую в вечерних сумерках. Вокруг роились комары, облепили голые плечи.

Акулина сбросила тяжелую личину бабки Купавы – сорвала все тряпки, ватники и шали. Села рядом, обняла Нинку за плечи, накинула один из бесчисленных платков, прикрывая наготу. Та всхлипнула, повернулась; лицо девушки напоминало лиловую маску, один глаз затек и не раскрывался. Акулина отшатнулась от безумной щербатой ухмылки – нескольких зубов не хватало.

– У мине братишка малой, Петька, дома один. Мамка в поле ушла, – Нинка улыбнулась еще шире, так, что верхняя губа лопнула – по щеке поползла струйка крови. – А я и осталася… Одна.

– Ну, буде табе, милая… – Акулина ласково погладила девчонку по щеке, стирая пальцами грязь. – Ты не одна боле, я с тобою. Все проходит; и гэта про́йде.

– Дык вот, я осталася, – будто не слыша ее, продолжала по-детски рассудительно говорить Нинка, – и пошла, значит, в сортир до ветру; Петька там в люльке угукал, на минутку его одного оставила. Захожу я, значит, в тувалет, присела. Чую – чегой-то щекочет за дупу и ползет прям с дырки, из дерьма. Глядь – а стенки все в тварях ползучих! В тараканах, жуках черных, каракатицах всяких. Ну я их и давай бить, тапком! Всех побила, до одного! Стены все в крови ихней, а я устала, значит.

Акулина сглотнула вязкую слюну. Ей стало не по себе от рассказа девочки; а еще изнутри головы било пульсирующим звоном, от которого вновь захотелось блевать.

– Так, продолжай…

– А чаго там продолжать? Эх… – по-прежнему глядя будто внутрь себя самой, Нинка махнула рукой. – Выхожу я, значит, с сортира, уставшая вся – стольки их поушибла. А тама все в жуках! В огороде ползают, в коровник заползли, море их, мирьяды, кишат прям, як каша-малаша шевелятся; я, значит, тапок беру и давай их бить всех! Все в крови ихней, я сама вона, забрызгалась уся, аж платье сняла, – она указала смущенно на свое окровавленное, искусанное, покрытое синяками тело, – ну шоб бить их сподручней было, значит. Перебила всех, значит, в огороде, в коровнике. Выхожу на улицу, за плетень, а там – глядь!

– И там жуки, да?

– И там! – закивала Нинка. – И там, тетушка, и там! Усе кругом в жуках! Чернющее усе от них, ползают всюду! Беру я, значит, тапок, и давай их бить усих; так устала, мочи нет. Добегла я, значит, до пруда, до Млына. И тута три таких жука больших ко мне привязалися. Я их тапком – на тебе, на! А тапком, значит, таких тварюг не поушибаешь. Одного бью – второй давай лезть да за сиську щипать. Второго бью – третий лезет и за ноги кусает… А первый тем часом между ножек тычется – больно так, мочи нет ту боль терпеть.

– А за́раз ты этих жуков видишь, Нин?

– Бачу, а як же? А ты, тетушка, не бачишь? Вона же они, кругом, повсюду! Черное усе от них. Одна бабочка ладная, – Нинка аккуратно сняла с волос капустницу и дунула – лети, мол, куда хочешь, – а жуки-то страшенные; можа быть, и ты, тетушка, жук? – и Нинка прищурилась подозрительно одним глазом – второй заплыл от побоев.

– Не жук я, Нинусь, – Акулина едва сдерживала слезы, глядя на изуродованное лицо девочки.

– Ну раз не жук, то и ладно – ты на стрекозу похожа. Я, значит, так разумею – коли тех жуков всех не поушибать, то нам жизни не буде никакой. Верно я кажу?

– Верно, милая, верно…

– Вона они, везде кругом ползают! – Нинка испуганно огляделась, стряхнула что-то несуществующее с колена. То, чего не могла разглядеть даже знатка. – Ой, кусают-то як! Треба бить их всех, бить!

Нинка вскочила, забегала вдоль берега, тряся голой грудью и дрыгая ногами. Закричала что есть мочи, взвизгнула окрест:

– Ой, як много их, як жалят-то болюче! Тетенька-стрекоза, спаси мине, будь ласка!

Акулина в ужасе увидела отметины между ног девушки: ее явно кусали что есть мочи за ляжки и прямо туда. Кровь все капала с нее, как с подвешенной свиной туши, текла по внутренней стороне бедра. Лиловые синяки покрывали все тело Нинки, белесое в сиреневых сумерках. Нинка запрыгала по берегу, отчаянно пытаясь что-то с себя стряхнуть. Она чесалась, дергалась, как умалишенная. Крикнула знатке:

– Тетенька, ну спаси мине! Я не могу ужо; шибко много их. Тетенька-стрекоза, не могу я боле терпеть! Останови это, прогони их!

Акулина поднялась на одеревеневших ногах; ее пугал взгляд Нинки, направленный не наружу, а вглубь себя. Та бешено вращала глазами, моргала невпопад, будто не вполне понимая, кто перед ней стоит. Она ласково взяла девочку за руку; та с трудом сфокусировала на ней взгляд. Акулина осторожно спросила:

– А что, Нинусь, пойдем, я тебя умою, вон ты какая замарашка? А? Идем? Нинка медленно кивнула. Ведя ее к воде, Акулина с жалостью глядела на калечную разумом девочку – не оправится, поди. Внутри нее уже не разгоралась, а полыхала чернейшим, смоляным пламенем лютая ненависть: к мерзкой троице насильников, к «совестливому немчику», да и вообще – ко всей нацистской мрази, пришедшей на родную землю. За каждый седой волосок на голове Демьяна, за каждый сантиметр той проклятущей ямы, за каждую каплю Нинкиной крови, за каждую секунду ее боли хотелось выдрать по живому трепещущему сердцу из фашистской груди и туда их – в пруд, покуда до берегов не наполнится. А там – вырыть еще один, и еще, как тот кошмарный «огород». И хотелось Акулине выть от бессильной ярости и переполнявшей ее злобы. Так выть, чтоб аж в Рейхе поганый фюрер чаем бы захлебнулся совсем. На что угодно она пошла бы, чтоб сдуло этих мразей прочь, чтобы извести их совсем – из Задорья, из Беларуси, из всего Союза – прямиком к чертовой бабушке. На что угодно, на любой грех. На любой… Акулина завела девочку в воду, умыла ей спину, погладила по телу, забрызганному грязью; та вздрогнула, и знатка, сама испугавшись, провела ей мокрой ладонью по бедру, чтобы смыть корку засохшей крови. Нинка дернулась, плюхнулась в воду, сжав бедра, и завыла в животном ужасе:

– Тетенька-стрекоза, все отдам, чаго хошь проси, тока не надо знову! Нема у мине сил больш, нема! Тетенька,