Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

– Не жук я, Нинусь.

– Як кажешь, тетка, то не чапай, як они, молю! – Девочка сжалась в испуге, сидя в воде и будто ожидая очередной порции мучений. – Не кусай так болюче! Не чапай тама!

Акулина кивнула, и Нинка успокоилась. Ласково умывая длинные светлые волосы девушки, знатка спросила:

– А ты, Нинусь, сильно жуков боишься?

– Шибко, шибко; не чапай, як они, больно так было! Не треба боле!

– Не чапаю, не бойся, милая. А хочешь, Нинусь, никогда больше не бояться? И чтоб боли не было? И жуков?

– Хочу, хочу, стрекоза милая; не пужай больш, будь ласка! Не будь жуком!

– Забудь про жуков, милая моя, – сказала Акулина и резко окунула Нинку в воду, цепко ухватившись за волосы. Спустя полминуты девочка задрыгалась; молодое тело рванулось наверх в желании выжить, но знатка налегла что есть сил, навалилась сверху. Забулькали пузыри выпускаемого из легких воздуха. Нинка сопротивлялась, рвалась из воды – откуда столько силы осталось, – а легшая сверху Акулина шептала:

– Две минутки помучайся, милая, и все жуки исчезнут.

Наверх всплыли два крупных пузыря, тело под руками дернулось. Акулина заплакала, но не отпустила; хотя больше всего в жизни ей хотелось отпустить. Нинка засучила руками, ударила мучительницу по ляжке. Та ухватилась еще крепче, как могла.

– Две минутки всего отмучайся… И никакой боли; я за тебя в Пекло уйду, а ты, милая моя, на небушко попадешь. Давай уже, ну!

Нинка дернулась напоследок и ослабла, испустила дух. Акулина оттащила труп в воду, поднимая ил со дна сапогами. Оттолкнула подальше, где глубина, и тело изнасилованной девочки отплыло, начало медленно погружаться ко дну. Ее недоверчиво распахнутые глаза отражали сиреневое вечернее небо, глубокое, как море, и столь же безразличное. Испустив рой пузырей напоследок, Нина, дочка колхозника Афанасия, исчезла навсегда, утопла в мутных водах Млына, запуталась там в рогозе да водорослях и больше не всплывала. Там она и пропала без вести, и никто не узнал о ее судьбе. Утирая слезы, знатка крикнула в пустоту:

– Довольны? Теперь есть на мне смертный грех. Ну, покажись, отродье пекельное!

Скосила Акулина глаза изо всех сил – ажно лоб заболел, и увидела: стоял по колено в воде долговязый, черный, страшный. Мытарь. В одной руке клещи хищно гнутые, вторая к Акулине тянется, а рожа – не рожа, а образина: зубья-зубья-зубья без конца, как будто никаких других органов ему и не надобно. За разросшейся на всю морду пастью белели как будто недоразвитые или атрофировавшиеся за ненадобностью зенки, ползли к самому затылку.

И сказала тогда Акулина желание свое заветное. Тут даже Мытарь не сдержал удивления – развел тощими руками, мол, не по званию мне твое задание. Однако ж научил, что надобно сделать, чтобы с высшими чинами побалакать; вынул из воды размокшую тетрадку старой бабки Купавы, совершенно целую, раскрыл в нужном месте – отсутствовавшие ранее страницы вырастали из середки, что поганки после дождя. И текст на них написан был уже не молоком, но кровью. Акулина читала, наполняясь ужасом: страшное дело предстояло, грешное – и, одновременно, решимостью – теперь она знала, что нужно делать. Имя нужного черта – поставленного главным над этой войной – втемяшилось в мозг, как тавром выжженное: Раздор.

Пропал Мытарь – будто растворился в ночной мгле. Акулина вышла на берег, села. Ударилась в слезы, навзрыд, отчаянно. К горлу подступил горячий ком, и знатка не сумела удержаться, ее стошнило вновь под ноги: изо рта полилась густым потоком желчь, бурая и вязкая, как кровь. При виде вытекшей наружу пакости затошнило пуще прежнего. Тяжело поднявшись на ноги, Акулина заковыляла к деревне. Над прудом жужжали комары. Летняя ночь навалилась тяжко, обняла землю тесными объятиями.

– На том история и кончается, – задумчиво сказала Акулина, откладывая в сторону ножовку; решетка на окне едва держалась, – а остальное уже за тобой – тебе сказку-то завершать. Хочешь ведь с Демой за Аллочку свою поквитаться?

Кравчук кивнул, с трудом удерживая слезы. Ему было жаль и Акулину, вынужденную сотворить такое, и бедную Нинку (ее отца, Афанасия, он знал), но больше того, до одури жалко себя за свою потерянную жизнь – и должность бывшую, и сыновей-близнецов, и не виновную ни в чем Аллочку, конечно же. А кто виноват?.. К кому он за помощью обратился?

– Демьян, ш-ш-шука… – просипел он беззубой пастью, сжимая кулаки.

– Да-да, это он, Женечка, Аллочку убил, – кивала Акулина; ее прохладные пальцы взъерошили гриву Кравчука, отросшую за месяцы нахождения в диспансере. – Он все твои беды создал; а я тебе скажу, как так сделать, чтоб ему плохо стало, чтоб он пожалел обо всем; доложу, кто ему, гниде, дорог, чем он взаправду дорожит. Знаешь, кто Дему боле тебя ненавидит?

– Кто?

– Я! – Акулина осклабилась белозубой улыбкой: теперь-то у нее каждый зуб на месте. – Все положу, лишь бы должок с него спросить! Душу бы продала, да души у меня больше нет, не в моей власти она; перезаложена по сто раз. Ну как, ты готов?

Кравчук молча кивнул. Акулина зашуровала тонкими, но сильными пальцами, освобождая дурака от ремней: один ремень ослаб, и Кравчук дернулся в путах раз, два, высвободил правую руку.

– Тише, тише, не торопись, милый, – хохотнула Акулина, ослабила другой ремень, а председатель выпростал вторую руку. – Сейчас ножки твои освободим, да прыгай в окошко, как кузнечик; не разобьешься, там травка понизу.

Он кивнул, в нетерпении ожидая, пока она его отвяжет. Стоило ему освободиться, как Кравчук вскочил, от души, крепко обнял Акулину; ему, правда, почудилось, что пахнет от нее тухлятиной и горелым. А кожа рыхлая, как земля. Он непроизвольно отпрянул, но Акулина не обиделась, сунула ему что-то в руку:

– Для дела тебе.

– Это щего?

– Возьми, – сказала она, – пригодится тебе, не потеряй. Это вещь важная – зуб киловяза настоящего. Сила в нем пекельная, немереная. Ты его при себе держи, и тогда никто тебе не указ!

– Жуб кого? – недоуменно спросил Кравчук, разглядывая странный подарок – в ладони у него и впрямь лежал зуб – кривой желтый резец, немного еще кровавый у корня.

– Колдуна одного знакомого… Неважно. Прыгай ужо, не медли! – Синеглазая медсестра чмокнула его в щеку, обдав напоследок ароматом гнилья и тухлых яиц. – Увидимся!

Кравчук взобрался на подоконник, толкнул ре-

шетку – та уродливой снежинкой полетела вниз; ему открылась долгожданная свобода. В глаза ударили лучи летнего солнца. Кравчук почти уже ступил наружу, как вдруг:

– Евгеша, ты куды собрался?

Бывший