Хозяин теней. 3 - Екатерина Насута

Руки Татьяны, освобождённые от бинтов и слоя мази выглядят так, что мне приходится делать усилие, чтобы не отвернуться. Кожа сползает кусками и не только кожа. Набрякшая плоть. Желтоватая сукровица. Тёмные комки чего-то, что не получается разглядеть.

И она сама закрывает глаза.

— А сколько брать-то? — Мишка тоже растерян. Перо с вишнёвым шариком крови он держит в руке, явно не зная, что делать дальше.

— Понятия не имею.

Если эта кровь исцелит. Если…

— Будет больно.

Ангел появляется на кухне, хотя его совершенно точно не приглашали.

— Свет ранит, — он оттесняет Мишку, и огромные крылья раскрываются, разделяя кухню на две половины. — Я заберу твои грехи?

— Тань, не соглашайся.

— Их немного. Душа станет лёгкой.

— Спасибо, но не стоит, — она выпрямляет спину. — Со своими грехами я как-нибудь сама справлюсь. Ты ангел?

— Не точно. Слова. Другие. Дай, — он всё-таки протягивает руки, и те приковывают взгляд. Ладони тёмные, гладкие, будто из дерева выточены. А перья покрывают не только шею, но и лицо. Превращение продолжается. — Не бойся.

— Я и не боюсь, — Татьяна морщится и всё-таки протягивает руки. — Я никогда не видела ангелов. Слышала только.

— Что?

— Что вы — как тени. Но с другой стороны. А на деле разница не так и велика.

— Не скажу. Не знаю. Не был с другой стороны. В мире людей душно. Темно.

— И что вы душу можете сожрать.

И не только душу. Я видел, что они и телом не побрезгуют. Не такие, как этот, но… и мысли мои, похоже, звучат громко, если ангел поворачивается ко мне.

— Младшие, — говорит он. — Другие. Будут расти. Вырастут.

— В такого, как ты?

— Те, кто сумеет. Равновесие нарушено.

Свет в его ладонях не кажется злым. Он беловатый и мягкий, он охватывает ладони Татьяны, расползаясь по ним дрожащей плёнкой.

— Х-холодный, — Татьяна чуть бледнеет.

— Разный. Свет. Тьма. Люди слышат и то, и другое. Сложно. Время, — взгляд его обращается на нас с Мишкой. — Идите. Скоро уходить.

Что-то не хочется оставлять их наедине.

— Тело. Это. Слабо. Трещит.

И подтверждая слова, из уха ангела выползла кровь, не та, тягучая, ангельская, которую нам подарили, но вполне себе обычная, тёмная, жидкая.

— Тело — сосуд души. Душа дала место свету. Свет давит. Тело умрёт. Свет получит свободу.

И сожжёт нас ко всем…

— Понял, — говорю. — Мишка, пошли иконы снимать. Куда их нам девать-то?

А то, может, конкретный адрес есть. Чую, что после этого представления святости у них круто прибавится. Но ангел качает головой:

— Туда, где они могут слышать. Людей.

Стало быть, в церкви.

Чую, в этом есть какой-то свой смысл, но копаться недосуг.

И мы уходим.

— Там… там… — за порогом обнаруживается бледный, что полотно, Метелька. — Там… ангел… господень.

— Он самый, — отвечаю, чувствуя, как мелко дрожат руки. — Говорит, что выметаться нам отсюда надо. Спалит он этот гадюшник до основания.

— Что, прям сейчас? — бледность отступает. Кажется, перспектива снова оказаться на морозе пугает Метельку куда сильней божественного гнева.

— Да. Надо машины вывести. И там… иконы загрузить. Еремей где?

— Так… там… моторы проверяет.

Вот и ладно.

Грузились мы спешно. И вид ангела, который выбрался во двор, чтобы устроиться на лавочке, подгонял. Как-то он неправильно смотрелся, сидящий у тёмной стены. Ангел расправил крыла, и снег, который снова начался, падал белою трухой, оседая на вытянутых к небесам ладонях. Время от времени ангел ладони подносил к лицу и разглядывал снег с удивлением.

Там, в небесных чертогах, похоже, зимы не было.

— Если нас остановят, каторгою не отделаемся. — Еремей мрачно глядел на ящики, в которые сваливали иконы. Ящики стояли в сарае и вряд ли были предназначены для перевозки столь ценных грузов. — За похищение икон петля положена.

Метелька вздрогнул.

Не знал?

— А то и вовсе Синоду отдадут… ещё и эта.

Спасённая девица стала выглядеть куда как получше. Разве что бледность сохранилась, но это ерунда. Дышит и отлично. Мишка завернул её в пуховое одеяло, но вопрос, что с нею делать так и остался открыт.

И допросить не успели.

По дороге?

Или вовсе не трогать пока?

— Дитя, — ангел, когда братец появился с девицей на руках, разом про снег забыл. — Спит.

— Спит. Не надо, чтоб она нас видела, — сказал я, потому как вдруг решит божественно вмешаться и разбудить. — Мы довезём её до города, а там родителям вернём.

Опосредованно.

Как-нибудь так, чтоб к этому возвращению причастными не быть.

Ангел кивнул.

А потом сложил пальцы щепотью да и ткнул в лоб. Девица вздрогнула и глаза открыла:

— Дитя, — ангельский голос отозвался в костях ноющей болью. А девица прям застыла. — Душа. Светла. Береги.

— Ангел… — её губы растянулись в счастливой улыбке.

Ангел склонился над ней и осторожно, нежно даже, коснулся губами чела. Девица и обмякла.

— Светлая душа, — повторил ангел так, будто это что-то объясняло. Затем подумал и, выдернув ещё одно перо, сунул девице в руку.

Сувенир, стало быть, на память.

С другой стороны пусть она лучше ангельский поцелуй запомнит, чем всё, что до этого было.

А мы продолжили.

Деньги.

Еремей обнаружил их в комнате Мала, которую-таки обыскал. Там же обнаружил тонюсенькую пачку паспортов, и, что куда интересней, печать.

— Любопытно, — сказал он и печать убрал. А я молча согласился, что пригодится.

Были в той комнате и вещи. Много вещей. Самых разных. И женских, точнее девичьих, среди них нашлось прилично. В отдельной коробке — серьги с кулонами, какие-то цепочки, брошки, бусы.

— Оставь, — сказал я Еремею тихо. И он спокойно закрыл крышку, а коробку вернул на место.

Он ведь тоже в подвал спускался.

И ларь видел. И тех, кто в нём. И понимал, откуда это золото. И пусть мы оба небрезгливы, но некоторые вещи трогать не стоит.

Только вслух я сказал другое:

— Мало ли, кто опознает.

А Еремей кивнул: мол, именно в этом и причина.

Тимоху я к ангелу сам подвёл. Без особой надежды, но вдруг да он, иной, отличный от людей, и увидит что-то, что мы не видим. Сомкнутые веки разомкнулись.

— Та, — Тимоха улыбнулся.

И ангел ответил улыбкой.

А потом вздохнул и покачал головой:

— Добрая душа. Спит.

— То есть, она не ушла?

— Ушла. И вернулась. Устала. Спит.

Что ж, уже одно это обещало надежду.

— А как разбудить?

— Не я. Я свет. Он — тьма.

— Но Татьяне ты помог!

Я сам видел её руки, пусть их покрывали лохмотья омертвевшей кожи, но из-под них больше не сочился гной. Да и опухоль