Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

Максимка. – Тоды и успокоится она, и притвор закроет, и счастлива будет. Бабского счастья шукает. Мужа ей треба – она тогда ласковая станет, да? Вот и банник у нас буде, всю тварь отсюда выгонит да за печью проследит.

Обдериха согласно закивала, будто не веря своему счастью, сжала мелкие кулачки. Мужик в доме будет!

– А где ж мы ей мужа возьмем? – спросил Сухощавый, задумчиво потеребив бороду. – Есть одна мысля…

Верный суседко вскоре привел висельника Данилу. Максимка сел подальше от печки, посадил ребятишек по бокам от себя – те, в край осоловелые, быстро уснули. Сухощавый сидел на корточках поблизости, курил махорку да отгонял изредка подползавших грешников – те то ли клянчили чего-то, как деревенские алкаши, то ли просто жаловались. Обдериха же просто уселась у притвора, не замечая пышущего оттуда жара, и недоверчиво поглядывала на внезапных благодетелей – и впрямь как маленькая обезьянка. Ее глазки мерцали зеленым во вспышках исходящего из Пекла пламени. Данила пришел, спотыкаясь об тянущуюся за ним веревку. Обгрызенная суседкой, она по ниточке отрастала, становясь все длинней – тянулась обратно к клятой балке. Домовой сразу укатился прочь, исчез с людских глаз. Висельник поглядел на людей, спросил:

– Ну? Где моя невеста?

Обдериха поднялась, распахнула объятия – была она Даниле едва по пояс:

– Вот же я, мой милый, суженый мой! Приди ко мне, стань мужем моим!

Разглядев, с кем его решили сосватать, Данила поморщился:

– А никого больше нету?

– Нету, заткнись! – шикнул на него Сухощавый. – Иль хочешь вечно на полке своей дупу просиживать? Глянь, якие очи красивые! Зеленые, как у Аленки твоей! И гэта не млядь!

– Млядь ты знаешь где побачишь? – вскинулся Данила. – Но глазки красивые, спору нет. Тольки уся страшная! Мужики, ну дайте невесту нормальную!

– Молчи, дурак! Али в петле остаться захотел? – разом зашикали на него Максимка и Сухощавый, подтолкнули к невесте. – Давай сватайся!

Поняв, что иных вариантов у него нет, Данила кхекнул, встал на колено, таким образом оказавшись с невестой на одном уровне. Обдериха так умильно заулыбалась, что мордочка ее скукожилась сотнями морщинок.

– А кольцо, кольцо-то есть у него? – испугался Максимка.

– Есть, я припас, – ухмыльнулся Сухощавый и вытащил из кармана два скрученных из рублевых купюр колечка. Сунул их Даниле; обдериха сделала вид, что не заметила.

– Это… Будешь моей женой?

– Буду! – громко крикнула обдериха, и ее радостный возглас пронесся по всей бане, отразился от деревянных стен лабиринта; грешники испуганно сгорбились на лавках, продолжая умываться.

– Ну, тады благослови Навь брак сей, да люби ее як сябе, да яшчэ пуще! – по-поповски забасил вдруг Сухощавый, но не удержался, ввернул едкое: – Да пярдоль ее як следует! Объявляю вас мужем и жаной!

Тряхануло всю баню и даже сам воздух: будто само мироздание согласилось с таким раскладом. От Данилы повалил густой черный дым, а сам он стал усыхать и уменьшаться; веревка упала наземь и сразу истлела. Когда дым развеялся, выглядел давешний висельник уже совсем иначе. Его всего сгорбило, скрючило; сажа отвалилась, обнажив морщинистую кожу. Ногти отросли и загнулись хищными крюками, а над клочковатой бородой только и зыркали огромные кошачьи глаза зеленого цвету. О прошлой ипостаси Данилы напоминала только длинная и переломленная в середине шея.

– Кто в баню мою повадился без спросу? – закричал новый банник, и грешники стали умываться еще быстрее – лишь бы успеть смыть все грехи, пока банник не выгнал. – Ну-ка пошли все отседова! Банный день в субботу, по одному пускаем!

Банник схватил потрепанную старую метлу у стенки и помчался вглубь бани – разбираться с непрошеными гостями. Оттуда начали выскакивать черные грешники. Все, как один, они стыдливо сжимали промежность и пробегали мимо, ныряли с разбегу в печь, притвор которой заблаговременно приоткрыла обдериха. Шустро так шмыгали один за другим, как пирожки на заготовку. Последними туда отправились клубы черного дыма, принимавшего будто человечьи очертания, – они вились от маленьких младенческих ротиков обдерихиного дитяти, которого банник яростно, с матерком, колотил метлой.

– Верно, туда вам и надо! – с неприкрытым счастьем хохотала нечистая. – Як вас муженек мой новый всех построил, всю тварь с дому выгнал! Идите обратно, в Пекло, откудова явились!

Банник яростно махал метлой, выгоняя всех посторонних из бани; сама баня уменьшалась в размерах, стены рушились, оседали друг на друга. Оседала и печь – из пышущего жаром вулкана она превращалась в обычную каменку. Когда последний грешник исчез в печи, Обдериха захлопнула заслонку, приперла крепче толстым бревном да отряхнула ладошки. Путь из Пекла был теперь закрыт; разве что свистел из-под неплотно вставшей заслонки искрами ма-а-ахонький сквознячок. Сухощавый взял на руки уснувшего Егорку, кивнул Максимке:

– Молодец ты, пацан; уважаю. Бери Настюшку, да по́йдем. Тут уж они без нас разберутся.

– Спасибо вам! Спасибо вам! Дякуем! – в унисон кричали им вслед банник и обдериха.

Ползти наружу с ребенком на руках оказалось еще сложнее. Максимке казалось иногда, что он потерялся под банным полком, застыл навсегда здесь, в густой тьме междумирья. Сухощавый изредка подавал голос спереди:

– Сюды ползи, тута я! Ты тока там, пацан, не потеряйся с девчонкой-то; где я вас потом шукать буду?

– Добре, – пыхтел в ответ Максимка и тащил за собой тяжелое не по годам тело Настюшки; пожалел даже, что не взял Егорку – тот похудее будет.

Девчонка проснулась раз и захныкала, не увидев ничего, кроме тьмы: Максимка утешил ее, как мог, спел песенку про «давайте-ка, ребята, закурим перед стартом…» Когда они наконец выбрались из бани, на улице стояло утро. Раскинулась в стороны Беларусь – зеленая, шелестящая ельником и березами, с пятнами желтых одуванчиков и сиреневого чертополоха. Максимка уложил тяжелую Настюшку на ступеньку у гантака бани, сам сел, отдыхая после трудов. Хотелось спать; в увиденное этой ночью самому верилось еще меньше, чем в бестелят на скотоферме. Еще откуда-то взялось странное желание закурить – то ли от песни, то ли потому, что так всегда делал Демьян, завершив какое-нибудь дело. Помявшись, он все же спросил:

– Дядько Мирон, а можно мне махорки?

– Табе? – удивился киловяз. – Не рано? А и ладно, я табе не мамка. На! Умеешь хоть?

Максимка втянул дым, закашлялся, из глаз хлынули слезы. Сухощавый со смехом отобрал самокрутку. От шума Настюшка проснулась, распахнула глаза с длинными ресницами. Глазам не веря, посмотрела на рассвет:

– Дядька, а мы не в бане?

– Да якой я тебе дядька… Не в бане мы – ща домой