Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

– Слышь, старшина… – разобрал Демьян, но дальше доносилось только неразборчивое бормотание – что-то про долг, про воровской статус и какой-то там «стакан».

– Лады, туды так туды. Отведу, – легко согласился старшина. – Суеверный ты человек, Фикса, – веришь в чепуху всякую!

– Я ж не коммунист и не атеист, – скромно ответил старый вор и крикнул в продол, обращаясь к Демьяну: – Эй, фраер!

– Чаго тебе, вор?

– Того! Рубаху мне оставь, не пригодится тебе боле.

– Гэта яшчэ с чаго бы?

– А с того. Из того «стакана» живым не возвращаются.

– Так ты, поди, и с колодой своей раньше не проигрывал, а оно вишь як бывае. Про долг не забывай – сорок рублей, помнишь? А то того… Развальцуют!

Из окошка высунул голову Егоза и крикнул вслед уходящему по продолу Демьяну:

– Лучше сам удавись, фраер! Меньше мучиться!

Штрафной изолятор – несколько камер в ряд в узком темном коридорчике – располагался в подвале. Судя по всему, тюрьму построили еще до революции: от царившей здесь сырости штукатурка отлипала от стен склизкими шматками. Знатка сперва втолкнули в одну из камер, холодную, с блестящими от влаги стенами. Из всей обстановки – маленький столик, поднятые к стене нары и параша в углу. Конвойный солдатик принялся зачитывать правила распорядка, как его прервал второй пупкарь, постарше и с лычками сержанта:

– Ты куды его привел, дурань? Старшина же сказал – в тот самый «стакан»! На двое суток!

«Да шо за стакан такой?» – подумалось знатку.

– Тьху ты!

Солдатик хлопнул себя по лбу ладонью, вытянул Демьяна из камеры и отвел в самый конец коридора. Здесь находилась еще одна дверь, узкая и низкая, с ржавыми петлями. С трудом провернув в замке ключ, солдатик толкнул Демьяна в спину:

– Ну, заходи!

Он и зашел. Сзади лязгнула дверь, и Демьян оказался в «стакане», сразу поняв значение такого странного названия. Развернуться здесь было, конечно, можно, хоть и с трудом, обдирая плечи о щербатые стенки. Присесть тоже – разве что на корточки, а вот лечь – уже никак. Сквозь узкое зарешеченное оконце в потолке кое-как пробивался тусклый свет. Осознав свое положение, Демьян аж прищелкнул языком. «В тесноте да не в обиде. Ладно, хужее бывало!»

Вспомнился случай, как он от проходящей через хутор колонны эсэсовцев схоронился в деревенском сортире. Вот там так же было – тесно, холодно, сыро, темно, разве что воняло пуще.

Демьян повертелся, оглядывая свое узилище: стены покрывали отметины, оставленные предыдущими сидельцами: черточки, аббревиатуры, какие-то блатные словечки и надписи такого рода: «Тута был Сашко Билый» «Не забуду мать родную» «Господи, спаси и сохрани» «Грядет конец. Покайтесь, грешные». Демьян усмехнулся: вот тебе и диалектический материализм. А как прижмет – так глаза да уши и раскроются. Как там говорилось? «Не бывает атеистов в окопах под огнем».

Зна́ток поднял взгляд под потолок и увидел выцарапанные на стене ровным почерком строки. Кхекнул, прочищая горло, и зачем-то прочел вслух:

Как мало пройдено дорог,

Как много сделано ошибок.

И ниже подпись: «Есенин». «И здесь Есенин, шо за черт?»

Успокоившись после драки и смирившись с новой обстановкой, Демьян вдруг понял, что смертельно, невыносимо устал. Сперва бессонная ночь с бестелятами, потом задержание, СИЗО – он не спал вот уже вторые сутки. В ушах до сих пор звенело от криков Жигалова, от ударов Каштана; эхом в этот звон вмешивался каркающий смех Купавы, исходивший из развороченного рта обманутого зоотехника.

Демьян кое-как расположился буквой «зю», сев задницей на холодный пол, а ноги упер в стену, не сумев вытянуть полностью. Поди усни в такой позе, но Демьян был так вымотан, что отключился почти мгновенно. Проснулся он от боли в затекших коленях; поднялся, поежился от холода, растирая плечи. Кажется, побаливали почки; несмотря на жаркую летнюю ночь, пол был на ощупь как лед. Да и обглодыш отсутствующего безымянного пальца вновь заныл – реагировал на стужу.

«Эдак я себе за двое суток все мужское отморожу. Лучше уж стоймя спать, як лошадь, а то потом – извините, Анна Демидовна, Родина дает – Родина и забирает».

Сквозь оконную решетку не проникало света, и в «стакане» было темно, как в поставленном на попа гробу. Ноги горели, по ним пробежала цепочка колючих иголок. Зна́ток помассировал мышцы в попытке вернуть кровообращение. Ночь обещала быть долгой. Спать теперь тоже не хотелось, да и как тут уснешь, когда не то почки застудишь, не то ноги потом отнять придется. И это посередь лета! Взгляд опять упал на выцарапанные на стене строчки. Само собой на губы легло другое стихотворение мятежного поэта:

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.

Как же там дальше?

Привыкший учить заговоры на зубок мозг со скрипом выдал нужные слова, и зна́ток непроизвольно продекламировал:

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,

Не грусти и не печаль бровей,—

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

«А ведь мы с тобой так толком и не попрощались тогда», – подумалось Демьяну.

Из соседнего «стакана» внезапно раздался глухой голос:

– А ты стихоплет, шо ль?

– Гэта Есенин… – машинально ответил Демьян и тут же спохватился: – А ты кто таков?

– А что в имени тебе моем?

Демьян хотел было нагрубить, но призадумался – и правда, а не все ли равно? Одну ведь лямку тянут. Спросил:

– За якой грех тебе сюды забуровили?

– Грехов я скопил немало, да только мало тебе в них интересу. Ты лучшей про себя, касатик, расскажи.

– Ага, разбежался.

– Дык а чего ж тут еще делать? Молча двое суток як вечность покажутся, а небо – с овчинку.

– Ничего, помолчим.

– Да ладно, я ж тута давно чалюсь, много чаго слыхал и вот чаго понял – у кажного история такая есть, что никому не скажешь, тольки ежели перед самой смертию.

– Дык я помирать яшчэ и не сбираюсь, – хохотнул Демьян.

– А ты откуль ведаешь, что тебе на роду писано? Али судьбу наперед знаешь?

И ведь впрямь, и не знал Демьян, сколько ему осталось небо коптить. Может, придут завтра коллеги Жигалова да потащат в другой подвал – посырее да потемнее, будут водить по коридорам, а потом дубинками по почкам, весь внутряк отобьют. Так и сдохнет в лазарете,