Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

Светало. Проснулась Аришка и уже сидела до ушей измазанная шоколадом, не отставал от нее Захарка. Мать суетилась с завтраком. Дема сидел на табуретке, обложившись столярными инструментами, и подтесывал, подтачивал и подпиливал обломок балки, чтобы получилось хоть что-то похожее если не на трость, то на клюку. На каждом свободном сантиметре дерева он добавлял очередную старославянскую «Ч», а следом – и «аз», и «буки», и «веди», и даже «хер» на всякий случай – они, буквы, все силу имеют, коли знать, какой смысл вкладывать. Наблюдавший за ним Захарка спросил:

– Дем, а ты чаго малюешь там?

– А, ну вот гэта, глянь, «Чур», – он указал на один из символов сложной славянской вязи, которую наносил ножом на дерево. – Есть такой… товарищ, короче. Божок славянский. Он людей обороняет от пакости всякой, вроде той, что в погребе у нас сидела.

– Дык гэта что же, когда я говорю «чур меня», я, значит, его о помощи прошу? – спросила заинтересованно мать.

– Получается, так, – подтвердил Дема. – А знаешь, мам, почему через порог не здороваются? – Почему же?

– А раньше на Руси под порогом мертвецов хоронили, шоб дом охранять. Вот нашего бы батьку так по-божески схоронить, он бы и охранял, а не ерундой страдал… Правда, черт его знает, с самогубцем такой финт не прошел бы, наверное…

– Ох, страсти якие! И гэтому усему тебе бабка Купава выучила?

– Ага, она девка умная.

– В смысле – девка? – удивилась мать. – Ей же лет под восьмой десяток.

Юный зна́ток, поняв, что оговорился, торопливо добавил, зевнув при этом:

– Да сплю уж на ходу, заговариваюсь. Пора мне, пойду…

– А поесть як же ж? Я сготовила…

– Некогда, мамо. Аку… Купава ждет, волнуется.

– Ты прям и правда як к девке к ней, – цокнула языком мать.

Дема улыбнулся, отвернувшись – будь ты хоть сто раз знатким, а материнское сердце не обманешь.

– Ну и сказочник ты, – хохотнул зэк из соседнего «стакана», – кажи яшчэ, шо ты батю на Месяц отправил.

– На Месяц не отправлял, а тебе зараз всю правду выложил, як на духу, хошь – верь, хошь – нет. Мое дело – сказать.

– Слухай, а я ведь так сразу и не понял, что у табе с башкой не все в порядке.

– На себя посмотри! Ужо на ладан дышишь, а у самого ни кола ни двора, все по зонам мотаешься.

– Твоя правда, – неожиданно покладисто согласился сосед. – А где палка-то твоя?

– Вертухаи забрали, в оперчасти лежит.

Демьян вытянул руки вверх, размяться – в стороны-то не разведешь, места нет. Из окошка в потолке лился теплый утренний свет, чьи лучи зна́ток жадно впитывал. Сидеть ему в «стакане» оставалось больше суток. По продолу прошелся пупкарь. Стукнул в дверь дубинкой.

– Климов, ты там как, живой?

– Живее некуда. Жрать давай.

– На, не жалко…

Открылся «робот», через него вглубь камеры выдвинулся поднос с железными шлемкой и кружкой. Демьян с трудом развернулся, взял баланду.

– Хавай сразу, – предупредил пупкарь, – через пять минут заберу.

Баланда была, что называется, «жуй-плюй» – уха со щучьими костями. Сплевывая мелкие косточки на пол, неприхотливый зна́ток выхлебал содержимое миски, выпил сладкий чай. Ломоть размякшего хлеба уже утрамбовал с трудом, торопясь уложиться за пять минут. Вытер рот рукавом, громко рыгнул и вопросил в раззявленную пасть «робота»:

– А оправляться куда, начальник?

– Парашу, шо ль, не видишь? – удивился пупкарь за дверью. – Под ноги глянь!

И впрямь, под ногами в углу имелась маленькая и загаженная вонючая дырка, которую он вчера впотьмах не заметил. Помочиться еще можно, а вот по большой нужде как исхитриться туда сходить не промахнувшись – загадка. Судя по тому, что дерьмо в немытой параше засохло, превратившись в черные и твердые сталагмиты, зна́ток сделал вывод, что в этом «стакане» сидят нечасто. Поднос выдвинулся обратно, форточка «робота» с лязгом захлопнулась, а пупкарь снаружи задвинул щеколду. В холодном подземелье звук разнесся долгим эхом.

– Э, начальник! – крикнул надзирателю Демьян. – А чаго соседа не покормил?

– Якого соседа?

– С соседнего «стакана»!

– Дак я не голодный, хлопче, – ответили из-за стенки. – Я ем-то як птичка, там поклевал, здесь угостили… На кой мне их баланда противная? Я по жизни отрицала – с рук ментовских ничога не беру.

Пробормотав что-то неразборчиво, пупкарь ушел дальше по продолу. Демьян остался опять в тоскливом одиночестве – в узком сыром «стакане», в компании зыбкого голоса из-за стены.

– Так чаго дальше-то? – нетерпеливо спросил сосед-зэк. – Давай сказывай до конца, а я уж тебе потом своими историями поразвлекаю.

Демьян почувствовал, что у него будто чешется язык – хотелось выложить соседу всю подноготную. «Все равно детей не крестить, из одной шлемки не хлебать», – подумал он. Да и не поверит он… Почему бы не сказать? Один черт сутки еще тут стоять, скучно же…

– Скажу уж, чаго б не казать… В общем, слухай сюды, урка. Интересно тебе вообще?

– Цикава, мочи нема! Сказки твои – огонь! Кажи!

– Были б то сказки… В общем, так дело было. Вернулся Дема домой, а там его уже знатка ждала… И сказала она ему, что вызнавать будет способу хитрую, як немца с Беларуси изгнать…

– Якую-такую способу?

– А, да про то позже скажу. Не перебивай…

Вернулся он домой ночью, по-хозяйски поставил свежевыструганную клюку в угол. Акулина подивилась, что он «батьку» пленил, да слова против не сказала – поняла, что мужик он уже, сам за себя отвечает. Полезла утром за антресолью чего-то искать, вытащила оттуда тетрадку пыльную, долго листала ее, читала. И сказала, что нужно ей пройтись, посовещаться с кем-то знающим – про обряд некий, что в борьбе с фашистами помочь может. Дема фыркнул недоверчиво – он хоть и ведал, что нечисть есть, да и сам с той паскудью знался, но только у этих снега зимой не допросишься, и пользы от них как с козла молока – пока сами не захотят, пальцем о палец не ударят.

Акулина ушла в полдень. Дема сел подальше от окошка, чтоб не попадаться лишний раз на глаза, и выглядывал изредка. От клюки в углу – Дема аж позвонками чувствовал – исходила темная, злобная сила. Вереселень по инерции брыкался внутри, и клюка то и дело падала; но вскоре он угомонился, обжившись, и теперь, будто в отместку, распространял вокруг запах тухлых яиц. Сама осиновая палка будто стала крепче