Сестры Мао - Гэвин Маккри

в себя, повернулась на месте и убежала. Но как только она оказалась вне поля зрения зрителей, ее остановили Кит и Санни, которые загораживали ей выход из пространства между задниками. Она вскинула руки вверх: она не собиралась сопротивляться, не хотела никакого насилия. Кит очертил пальцем круг в воздухе в знак того, что она должна повернуть назад.

– Вы никуда не уйдете, фрёкен Юлия. Вы должны отыграть свою роль. Вы возвращаетесь.

Айрис смотрела, как мать снова повернулась к ней лицом. Их глаза вновь встретились. На сцене крестьяне исполняли пьяный танец, движения которого имитировали энергичный половой акт, которым фрёкен Юлия и Ян должны были заниматься за сценой. Линия, соединяющая Айрис и ее мать, была твердой и натянутой; она не ломалась даже тогда, когда сквозь нее прорывались крестьяне. Когда Айрис моргала, ее взгляд возвращался прямо к источнику; мать, казалось, не моргала вовсе.

Когда процессия достигла сцены, Ева и другие члены коллектива подняли на нее младших детей. Старшие забрались наверх сами. Некоторые стали кричать, другие – смеяться, третьи бродили в оцепенении, четвертые – те, кого пришлось носить по сцене на руках, – лежали на полу в кататоническом ступоре.

Взрослые были не в лучшем состоянии. Лишь немногие – фрики Глен, Эгги и Пер – поняли, что их накачали наркотиками, и решили наслаждаться трипом, танцуя с актерами и гоняясь за летающими вокруг предметами. Остальные, судя по издаваемым звукам, были растеряны, напуганы и страдали. Не выдержав яркого света, они удалились за кулисы и сели, положив голову на руки, либо, как Альваро, стали крутиться вокруг себя, словно собаки, гоняющиеся за собственным хвостом. Оператор оставался за кулисами, у основания сцены, и двигался туда-сюда в поисках лиц, которые можно было бы приблизить: никто не выглядел так, будто играл, но и никто не вел себя как обычно – он никогда не видел ничего подобного, это был бред, но не счастье, зрелище было тревожное. Дорис нигде не было видно.

Ева намеревалась остаться на сцене с актерами и детьми, но, потрясенная непонятным для нее переживанием, уронила колокольчик на доски – лязг! – и ушла, присоединившись к матери в ее маленькой тюрьме между центральными задниками. Ева выглядела неважно. Она сняла красную каску, в которой ей было жарко, и та тоже упала на пол с громким треском. Широко расставив ноги, она вытянула руки в стороны, как бы балансируя в движущемся поезде. Возможно, думая, что упадет, она схватилась за руку матери, а другой рукой стала снова и снова вытирать лоб, будто убирая с глаз невидимые волосы. Мать, хотя и испугалась такого странного поведения, позволила себя держать. Ее взгляд метался между двух дочерей: взволнованной рядом с ней и неподвижной в другом крыле. Айрис почти могла видеть, как в голове матери происходят расчеты, что хуже: унизить себя перед публикой, обратившись к дочерям, или унизить дочерей, обратившись к своей публике.

Через минуту крестьяне закончили танец и вышли через заднюю дверь. Без них Глен, Эгги и Пер потеряли часть своей энергичности, которую они пытались вернуть, подпитываясь от детей. Из восьми детей, оставшихся на сцене, четверо бегали, смеялись и играли; Глену, Эгги и Перу, однако, было трудно присоединиться к их играм, рожденным в недоумении и дезориентации, а потому не имевшим правил; они скручивались и развивались по осям, видимым только детям. Из оставшихся четырех детей один катался в опасной близости от края сцены. Пара лежала на досках неподвижно, словно мертвые; судя по тому, как дергались их веки, движение происходило у них внутри. Еще один казался просто психом: он гримасничал, дергал других к себе, прикусывал язык и причитал. Один мальчик все время подходил к Айрис за кулисами, пытался обнять ее и заговорить с ней, но Айрис считала, что держать спотыкающегося ребенка рядом с оружием слишком опасно, поэтому каждый раз отталкивала его и возвращала на сцену. Все дети, кроме двух, выбросили свои фонарики. Сломанные и погасшие, они валялись повсюду вокруг.

Перед тем как покинуть «Уэрхауз», Айрис подготовила детей к неожиданному.

«Мы идем в волшебный театр, – сказала она им. – Внутри вы сможете увидеть и почувствовать вещи, цвета и звуки, которых никогда раньше не видели, например, летающих фей или духов. Кроме того, вы сможете испытать особые чувства. Новые эмоции. Если это произойдет, не надо бояться. В школе вам этого не расскажут, но на самом деле существуют миры, которых мы не касаемся в обычной жизни. То, что попадает в наше сознание в обычный день, – это еще не все, что может в него войти. Вселенная добра. Видения – ваши друзья. В этой жизни, по сути, нет врагов. В нас слишком много агрессии. Мы должны научиться быть кроткими, как новорожденные дети, и принимать все как дар. Воинственные, обороняющиеся всегда первыми проигрывают».

Она уже выделила детей, у которых трипы, скорее всего, будут хорошими, и тех, у кого они, скорее всего, будут плохими. Она не особенно рада была видеть, как сбываются ее прогнозы, но не чувствовала и угрызений совести. Все должны когда-то умереть; дети тоже могут закончить с этим пораньше, чтобы вернуться кем-то другим; если они не готовы сейчас, то, вероятно, не будут готовы никогда.

* * *

Намеченное время возвращения матери на сцену уже давно прошло. По пьесе она должна была вернуться, как только крестьяне выйдут за дверь. Оказавшись одна, она должна была осмотреть устроенный гуляками беспорядок и, понимая, что и сама может выглядеть не лучшим образом после свидания с отцовским камердинером, поправить одежду у зеркала. Именно тогда, когда ее мать припудривала лицо, Айрис должна была выйти на сцену, взяв на себя роль Яна, которого играл Эрик. Айрис выучила роль. Каждую реплику. Если бы ее мать не сделала того, что ожидалось от нее, Айрис не смогла бы сделать то, что ожидалось от нее – сыграть. Было ужасно так зависеть от матери; было ужасно хотеть играть и ужасно – полагаться в этом на действия матери.

Пока дети на сцене, словно пациенты миниатюрной психушки, продолжали свой безумный балет, за кулисами Айрис смотрела на мать. Та была зажата с трех сторон: задниками, Китом с Санни и Евой. Единственным выходом для нее было вернуться на сцену. Но ее руки были сложены, а подбородок гордо поднят: она не желала этого делать.

В разных частях зрительного зала стучали сиденья. Люди уходили.

– Хватит этих ужасов! – крикнула уходившая женщина.

Большинство, однако, терпели. Как и почти всякой публике, зрителям интереснее было наблюдать за