Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Раньше не бывал на людях, так и не думалось, а теперь, как увидел, что все это «за обычай», так и страшно стало. Всюду «васьки», снизу и доверху выскочки выдвигаются силой ворованных денег: повсюду вширь, до краев отечества, вылезают по случаю, а надо — по совести народа и ему на пользу.

«Горе на каждом шагу и всех нас касается. Вон талантлив Мичурин, но не отцовская ли судьба ждет его? Тот семнадцать лет отслужил лекарским учеником. По уму и практике вышел знающий врач, но приехал шарлатан и выгнал Мичурина как выходца из мастеровых, самовольно проникшего в класс госпитальных служащих. Еще милостиво определили в контору переписчиком. Однако несправедливость сломила отца, и он умер. Теперь сын боится, что не дадут окончить училище, как записанному в работническом сословии[57]… А отец Михалева, межевой поверенный[58] — все же человек видный, — полюбил девушку графини Строгановой Марию. В ногах у Клопова валялся и настойчиво просил купить ее. Только напрасно повалялся. Не захотел Клопов деньги тратить, сразу приказал оженить его на чёрмозской Варваре. Мария родила Андрея, пережила позор, и теперь Андрей незаконнорожденный. Сын — строгановский, отец — лазаревский. Отец взял его к себе, пока устроил учиться у своих господ, только сварливая Варвара не дает пасынку житья. Михалев — при живых родителях сирота, столуется и живет на сторонней квартире. Да еще влюбился в Фимушку, комнатную Поздеевой. Никогда ему не видать ее, пусть бы даже освободился от рабства у Строгановой и тут же отдался Лазареву в новое рабство, так и тогда ему Фима не достанется… Ромашов тоже Фимушку обожает, только поглядит, крякнет и уйдет, мурлыкая песенку „Всех цветочков боле розу я любил…“[59]. Если один Федька не пострадал, так за брата совестно», — подумал Степан и сказал Пете:

— Вот мы тут собрались, среди нас нет человека, которого не давили бы несчастья.

— И наши беды не край горя. Беда в том еще бóльшая, что по всей России нет счастливых работников. Всюду тягость жизни пригибает к ранней могиле. Более скажу, во всех известных странах нет горше положения. Работникам надо отбиваться от рабства. Если рабами раньше были только военнопленные, то…

— А мы хуже рабов! Мы — пленные в своем отечестве, — разгорячился Ромашов, перебивая Петю.

— …надо искать пути, — вразумительно втолковывая, продолжал Петя. — Бунт еще один не доведет до победного конца. Наши несчастья я снизываю на одну нитку, и цепочка растет. Они уготованы всем. У каждого свои, но все от одного зла — от бесправного состояния. От наших горестей обратимся к общим…

— Слыхал? — спросил Мичурин, — наш Третьяков стихи приспособил:

…Сзади свита вся толпой;

Стражи ружьями стучат;

Мухи стаями летят;

Приворотный лает пёс;

Впереди же предводитель своевольный

Наш Василий Наугольный…[60]

И без стихов Степану тошно: на Ваську каждый намекает. Вот и Мичурин не упустил куснуть. Степан как ужаленный повернулся к Пете:

— Васька проворовался еще до того, как в полицию взяли. Нами воры помыкают. Так чего еще хотите? Вот у меня твоя же книга! Так и сделать, как тут написано!

Мичурин выхватил книгу у Степана, открыл наугад и прочитал:

— «…сказал ужасным голосом…» Это как? — спросил Мичурин и, читая дальше, зарычал: — «Вы один из собратьев вольного духа. Вы ездили в Голландию утвердить в упрямстве еретические собрания анабаптистов…» Граф Вефельсбург, главный судья Вестфальской инквизиции, велел схватить старого Кибурга и через полчаса один разговаривал сам с собой: «…Чрезмерно удивительное положение! Однако для чего я так тоскую, старой дурак? Конечно, Кибург честной, храброй человек. Он приехал в мой замок, чтоб до своей смерти обнять старого товарища; десять дней проехал, чтобы только меня увидеть, я угостил его и пишу ему смертный приговор. Он мой друг, а я его палач! Он мой гость — я его убийца! (Гордо) Гм! Однако ж я не буду в этом разборчив, и хотя он был бы мой брат или даже отец — однако без милосердия умереть должен…»

Петя взял книгу и тоже наугад прочитал:

— «…О! Бедственный век! в котором змеи пресмыкаются на троне правосудия и добродетель окована железными цепями. Бедственный век, в котором тунеядцы получают графства и честность попирается ногами». Тут кое-что есть, но не велик клад, — улыбнулся Петя, взвесив на руке «Куно Кибурга», — Мы тебе откроем побольше.

— А где у вас? Покажи, — спросил Степан.

— А вот про Пугачева.

— Откуда? Кто сочинил?

— Издавал Пушкин, видно, с натуры.

— Стихотворения его слышал.

— Значит, не только стихотворения пишет. Есть еще у нас библиотека Чёрмозская общественная… А что из книг выбрано, так это тут бережно копится, — приложил Петя руку к сердцу.

— Да он охапками носит. Кипу веревкой свяжет и волочит, — подтвердил Мичурин. — Учеников не пускают в Общественную, есть школьная библиотека с отдельными лубками. Десять в ней тонюсеньких книжек. А Петя — учитель. Вот будем служить, так и нас допустят. А сейчас пусти даже, так деньги надо. Где залог возьмешь?

— Интересно, сколько Поздеев за Настей приданого дает? — спросил Федька, будто хлопоча для Мичурина. — Хватит ли тебе залог в библиотеку внести? — куснул и сощурился.

— Для чего ему об этом, Федор Степанович, объявлять, когда тебе-то у Поздеева пинок под зад уготован, — ответил Мичурин.

«Федька, конечно, за любой побежит, но зря пялит глаза на Настасью. Считает, коли смугловат и на лоб падает прядь русых волос, то уж больно красивый», — подумал Степан, ставя себя все же ближе к Насте.

— Давайте объявимся лигой женихов Настасьиных. Ты, Степан, вместе с нами, может, повезет, — хохотнул Федька и вновь глаза от удовольствия сощурил так, что совсем сузились до щелочек, а лицо от улыбки раздалось шире.

— Ты-то уж молчи, моська! — одернул Мичурин.

— Кто это моська? — грозно уточнил Федька. Лицо его вытянулось, глаза широко открылись, и видно стало, что и посажены они довольно близко и зеленоваты, как у брата Васьки.

— Сядь прямо! — толкнул Мичурин Федьку, мешавшего пройти. — Ни одна собака не сидит, сложив нога на ногу.

— Да где ты видел, чтобы собака сидела нога на ногу!

— Вот я и говорю, что не сидит.

— Так я-то что, собака или не собака?

— А это уж разберись сам. Тебе виднее.

«А ведь не глуп! Ой не глуп!» — подумал Степан и улыбнулся Мичурину.

XI

В училище занятия велись до пяти пополудни, но в