Тума - Захар Прилепин

головой, с глазами, сияющими как раздуваемые угли, размахивая широкими рукавами, слал проклятья торопящимся к берегу лодкам, полным людей, объятых малодушием.

…впряжённые в незримые небесные оглобли, казацкие ангелы тянули на посеревших крылах воровской караван домой – за тридевять земель, в злые казацкие земли.

X

…Абидка, походя, пнул в яму селёдочный хвост.

– Абид! Озь магарана кит! (Абид! Ступай к себе в подземелье! – тат.) – закричали на него стражники при зинданах. – Сирине бекчилик эт! Этмез исень – Дамат ага сенинь ичинден бутюн ичеклерни силькитип чыкарыр! (Сторожи, кого сторожишь! А то дядя Дамат вытрясет из тебя всю требуху! – тат.)

Никому не ответив, Абид ушёл в сторону конюшен.

– …спаси Бог тебя, душа чалматая… Рабби сени хорусын… – сказал, с трудом разлепив губы, Степан.

Язык еле слушался, отяжелев.

Бережно, как хрустальный, поднял хвост с земли. Ласково подул на прилипший песок.

– Рыба белуга… не для всякого друга… – пояснил сам себе. – …дело такое.

На хвосте остался ляпок тёмного мясца.

– Как соловецкая… селёдочка-то… брат Антоний… Тебя постригли, поди, уже? Вот и я пощусь, братенька. А нынче согрешу.

Степан качнул ладонью, сгоняя сидящих на руке мух. Нехотя взлетели – и тут же, сытые, уселись на него снова.

…на дне ямы его неустанно копошились мушиные стаи: питались дохлыми полозами.

Ослабшая гадюка, сбившись в жалкий глубочек, дремала.

Тут же тосковали два потерявшихся лягушонка.

Степан приблизился лицом к селёдочному хвосту, вдыхая его запах.

Соль, море…

Одними губами потянул малый селёдочный кусочек к себе.

Вся его плоть разом откликнулась.

По ожившему и наполнившемуся слюною рту он, зажмурившись, катал, чуть сдавливая, ту малость – с полноготка ломтик, – пока тот не стёрся, не стаял.

Облизался – на губах остались песчинки.

Крохотными кусочками начал откусывать и жевать передними зубами то рыбьи позвонки, то сам хрусткий хвост.

Ласковый трепет щекотался в сердце.

…скоро и то угощенье закончилось.

Оглядел свою яму: не упало ль с неба ещё чего.

…было слышно, как задувает вязкий осенний ветер, упираясь в широкие тюремные ворота.

Взвилась над ямой пыль и посыпалась яичная скорлупа, где-то даже с остатком белка.

Степан, ползая меж дохлых полозов на четвереньках, собрал всё в ладонь.

Гадюка проснулась, зашевелилась.

– Спи, спи, детонька, – сказал.

…глядел на скорлупки, словно ему отсы́пали жемчуга.

Клал на язык, дивясь: какой добрый нынче день.

Тихо-тихо давил скорлупу.

…в ночи явилась к яме беременная, в драном тряпье, баба.

Раскачивалась на тонких ногах, кривляясь на удивленье большим и неразборчивым, похожим на козье вымя, лицом.

Била по голому обвислому животу, как по бубну.

Руки её казались исхудалыми и непотребно длинными, будто бы с двумя локтями каждая.

Порой по-молодому, как девка в холодной воде, взвизгивала.

Кожа на животе была словно старая холстина – в истлевших нитях, не то жилах.

Сквозь кожу светился синий, как окованок, плод.

Стала приплясывать. Бесстыже приседала – и тут же, по-жабьему, вспрыгивала.

Младенец бился во все стороны, цепляясь за пуповину.

Баба разгоняла себя, задыхалась, а стражи всё не было.

Младенец выглядывал сквозь прорехи живота глазом кошака с горящего древа. Рожица его была в осклизлой крови. На губах пузырилось, лопалось. С подбородка сопливо отекало.

…очнулся, истошно кашляя.

Дрожа ногами, снова напугал гадюку: та ожила, раскрыла мелкую пасть.

Взлетели потревоженные мухи.

– Умру… дело заобыклое… – сказал Степан, громко сморкаясь.

Протёр кулаками глаза.

Сплюнул азовскую пыль.

Над ямой торчал, как гвоздём прибитый, бесноватый месяц.

– Мной беременна… смерть-то… – пояснил Степан.

– Азов, поганый город, лишай на донском глазу, каменный мухомор, волдырь замшелый, булыжная жаба, чёртов нетопырь! – ругался шёпотом Степан.

К Азову текли все облака с московской стороны. В Азов бились, теряя разбег, московские ветры. Вся идущая по течению рыба заплывала к Азову в пасть.

На шее казацкой висел тот город камнем. Стоящий враскоряку, как эмин, над казацкой волей, дожёвывал ещё одного казака.

– Чёртовы бояре! – зарыдал Степан бесслёзно. – Чтоб зенки ваши скучные склевали вороны! Когда вы б приняли под власть московскую Азов – я б и не догнивал тут! Кто ж вам присоветовал такое, сквалыжные души?

Степан огляделся, ища ответа.

На стенах, длинные, как коровьи глисты, налипли, заснув, сороконожки.

– А не сам ли?! – прошептал Степан. – Не тот ли, что с трона глядит и в небеси, и вглыбь земли? И на все четыре стороны зрит, как козодой?.. Во все зрит, да не углядел, как в позорной яме православная душа дотлевает?..

…в смачных Степановых плевках виднелись так и не прожёванные скорлупки.

На мёртвых полозах копошились опарыши; им предстояло сожрать и Степана.

Взгляд его поплыл, поплыл. Пыльные, текли, царапая веки, слёзы. В самые глаза лезли, залипая во влаге, мухи.

Прятал расплывшееся своё, как талая льдина, лицо в смрадную, колтуном стоящую рубаху.

Открыл под рубахой глаза. Отморгал натёкшее с ресниц.

Не в силах разглядеть, нюхал свой живот, чёрную дырку пупа.

…ошарашенно подумал: за свой пуп он был когда-то привязан к матери. Висел на ней, как на ветке.

Надорвался, как яблоко. Упал сюда, в самую могилу.

XI

Середина января была – как всегда на Дону: ледяная.

А все ходили нараспашку, а то и без шапок, алогубые, с хмельными очами.

В Черкасске словно бы творилась всевеликая русская свадьба.

Не было ни одного куреня, где б не пили, не плясали, не ели с общих корыт всякое варево.

Ходили из гостей в гости. Все были друг другу радые, как вчера породнились.

Пушки ежеутренне грохотали, хотя никаких караванов со стен не видели.

Колокол тоже не щадили – нет-нет, да начинал звонить, будто сам по себе. Глянь, а у церкви уже хохлачи пляшут, лобызают попа, поят дьячка.

С того дня, как забрали Азов, Черкасск подобного не видел. Но тогда радость шла в одной упряжке с горем – а здесь радость явилась одна, и у всякого было на душе медово.

…в те светлые, снежистые январские дни донцы получили весть: Войско Запорожское и украинные, Малой Руси, города, порешив на Раде Переяславской, ушли под руку московскую и стали Русью.

Великая Русь объяла Малую, и Малая стала Великой.

– Празднуем, казаки-атаманы, разом три праздника, – провозглашал в своём курене атаман Наум Шелудяк, держа в руках круговую чашу. – Православное торжество и высвобождение русского, литвой униженного братства из пут униатских, – праздник первый. Великая воля казачья – второй праздник. И слава русского царя – третий, заглавный. Превелик царь наш, как Грозный Иван и как Креститель Владимир. Такому царю к ногам следовало бы нам, казакам, Царьград принесть. Оттого что царь наш – всем царям