Тума - Захар Прилепин

– Любо, атаман! Любо! – не кричала, а говорила старшина – негромко, вперебой, сердечно.

Все тут были: и Павел Чесночихин, и Осип Колуженин, и Корнила Ходнев, и Ярослав Дронов, и Фёдор Будан, и дьяк, и писарь, и войсковой толмач Разин Иван. И с ними – единственный безбрадый среди всех – с длинными, до груди, седеющими усами и неизменным, на ухо накрученным оселедцем Демьян Раздайбеда, принёсший чудесную весть.

Круглая чаша плыла с ладоней на ладони, мелея. Пунцовые с мороза руки принимали чашу бережно, как дитя.

Раздайбеда плакал – и не стыдился мокрого лица своего.

Степан, тихо грустя, что не дожил отец, праздновал светлый день в старом разинском курене.

Были здесь Васька Аляной, Серёга Кривой, Ванька Черноярец, Нимка Трухметов, Фролка Минаев, Митроня Вяткин, расстриги Куприян с Анкидином. И славные гости: хохлач Боба, а с ним огромный серб по имени Горан, пришедший в числе запорожских послов.

Фролка Разин косолапо топтался вкруг составленных столов, обеими руками держа в охапке на груди выводок пищащих котят.

– Была Русь расколота, ныне ж сбирается заново под руку государеву! – кричал Куприян, силясь перешуметь собрание. – Господь Бог православное христианство совокупил всех воедино!

– Србе ние присаединио (Сербов не присоединил. – срб.), – сказал, роняя каменные, едва отёсанные слова Горан.

У него была огромная, с две человечьих, голова и шрам поперёк лба такой глубины, что туда возможно было плашмя спрятать палец.

Боба успел рассказать, что Горан служил в янычарах, но, когда батька Богдан Хмель заключил с крымским ханом договор, перешёл в казаки и заново покрестился.

Вид его казался диким настолько, что всякий раз поражало, если он заговаривал.

Фролка долго обходил Горана, как валун, стороной, и вдруг оказался подле. Пихнув вспотевшим лбом великаново колено, протянул ему в дар котят. Горан, не улыбнувшись, принял сразу трёх. Ладонь его была так широка, что туда и сам Фролка мог бы усесться.

Серб так и держал руку на весу, без выражения глядя, как один котёнок неловко спрыгнул, другой, весь дрожа, полез на плечо, а третий, пища, остался в ладони, обнюхивая пальцы Горана.

– И сербов совокупит, как возжелают сербские братья во Христе придти под руку Государеву русскую! – прокричал Куприян Горану, как глухому, в огромное, с каравай, ухо.

Уронив кружку, поднялся Боба.

Он заметно охмелел, и будто пытался смирить своё расползающееся в стороны яростное лицо.

– Яко сынове израилевы мы! – звучно сказал он.

Поп Куприян, сидевший к Бобе спиной, продолжал увещевать Горана:

– Бейте челом государю московскому! Всем миром молите!

Куприяна ткнул в бок Аляной:

– Умолкни, расстрига. Боба за жидов речь ведёт. Сказывает: хохлачи ныне – те же древние жиды.

– …тьфу на тебя, Васька, язык твой бесячий, – сказал Куприян, но оглянулся.

– Яко сынове израилевы мы… – повторил Боба, – прешедше яко посуху Чермное море и увидевши себя на воле! И песнь победную с радостию Богу воспеваху. Мы, Войско Запорожское, благодатию божею и превеличайшею ласкою его царского величества спасены от иноверных супостат наших, хотящих веру нашу православную до конца искоренити!

Куприян восторженно закивал.

– Богу всемогущему благодарение, а его царскому величеству государю Великая и Малыя Руси Алексею Михайловичу, и царице его, и боярам всем, и Никону патриарху – честь, поклон и повиновение! Молитвы им и благодарения прилежно едиными усты и единым сердцем возсылаем! – Боба перекрестился на иконы и поклонился.

– Слава государю! – кричали, поднимаясь, казаки, в то время как серб Горан так и смотрел на котёнка в своей ладони.

Фрол Минаев махом выхватил котёнка и сунул обратно в руки своему тёзке.

Все поднялись, но Боба ещё не договорил.

– А казачество запорожское заполучило от государя всё, о чём челом било. Реестр наш отныне – в шестьдесят тысяч казаков!

– Почитай, в четыре раза поболе всего Войска Донского, – рассудил поп Куприян, оглянувшись к Аляному.

– Без себя ж сосчитал, поп, – строго сказал Аляной.

– И весь старый уряд казачий сохранен! – перечислял Боба. – И все порядки казачьи! И все привилегии гетмана, писаря, полковников, судей, сотников, и нас, казаков запорожских! И все с украинных городов Малыя Руси – в нашей казне остаются. Нету в свете щедрей русского царя! – Боба приподнял свою кружку, глядя, есть ли там что, и ухаживавший за столом Мевлюд тут же налил ему всклень.

– Да подаст нам Господь Бог русского государя – храбра, непоколебима и страшна всем врагам, восстающим на веру нашу православную! – прокричал, плеснув водкой, Боба. – Да распространит Господь державу царствия его во все стороны света!

– А призовут братья наши идти на подмогу к ним, сечевикам, – кричал в ответ, вставая, Куприян. – Так и двинемся! Потому как все мы – руськое казачество, только на разных реках!

…Боба и Куприян потянулись, роняя посуду на столе, друг к другу лобызаться.

Мевлюд смотрел на всё восторженно и на разор не сердился.

Был он в новой обувке из кабаньей кожи, щетиной наружу, – Боба на радостях одарил, сам оставшись бос.

…час спустя Степан вышел на балясник.

Глядел на стозвонно шумящий Черкасск, где во всех куренях играли запорожские песни, свистели сопелки-свистуны, слышались цимбала, кобза и скрипка, пилившая жилку под самым сердцем.

Его тронул за рукав Мевлюд:

– А раз хохлачи предались царю московскому со всеми городы и селенья свои и со всем войском… так чего ж с крымцами теперь, Стёп? Ответь, батечка мой!

– А чего с ними, Мевлюдка?

– Хохлачи ж в крепком мире с крымским ханом? – вкрадчиво рассудил Мевлюд. – Так пущай велели б хану: иди и ты с нами от османского султана – к руському царю, когда он так щедр.

Степан беззвучно засмеялся, приобняв татарина:

– А ты заскучал за сыночками, Мевлюдка? Они ж, поди, и не призна́ют тебя!

– А явлюсь с руськими и донскими послами принимать хана в подданство московское – и призна́ют! – засмеялся в ответ Мевлюд, и тут же, торопясь, пояснил: – Нет, Стёпушка, батечка мой, суди сам. Казанская орда – в руце руського царя. Астраханская – в руце. Калмыцкая орда – сама пришла. Крымску надо прибрать! Раз вся орда сошлася. Московский царь – Орде султан станет.

…снова зазвонил черкасский колокол.

Напротив разинского куреня, пробив лёд и встав на корточки, хмельной хохлач долго пил с протоки.

Отирая осовелое лицо шапкой, развернулся и, выглядев на баляснике разинского куреня казаков, крикнул:

– И де мои-то? Потерял…

– До самой Шибирии – все твои! – крикнул вышедший на балясник Фролка Минаев.

…как проводили сечевиков, Иван ушёл с казацким посольством в черкесы.

Три дня спустя к разинскому куреню явился Прошка Жучёнков.

Закричал, кружась на коне,