Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

Томас Стернз Элиот, Арнольд Тойнби, означали возвращение к христианскому коллективизму, а для таких, как Ганс Йост (нацистский поэт, которому принадлежат слова: „Когда я слышу слово „культура“, моя рука тянется к пистолету“), они значили уже совершенно другое»[1087]. С другой стороны, при таком подходе упускается из виду несистематический, инструментальный, манипулируемый характер нацизма, ведь, как писал Альфред Розенберг, «правда – это то, что ариец считает за правду»[1088]. По словам Лукача, «сам Гитлер был цинично несведущ, чтобы в каком-либо мировоззрении усматривать больше, чем агитационное средство»[1089]. Это утверждение можно отнести и к идеям «консервативной революции». Другое дело, что политическая среда, созданная многообразной и разноликой «консервативной революцией», была, собственно, той средой, в которой только и могли возникнуть зловещие бактерии коричневой чумы. «Консервативная революция» выступила в виде такого состояния, следствия предшествующей немецкой политической культуры, которое обеспечивало восприятие нацизмом только праворадикальной, консервативной, подчас реакционной части немецкой политической культуры, подготовило для нацизма почву, но прямо за нацизм «консервативная революция» не несет никакой ответственности, ибо Гитлер и его сторонники выступали как нигилисты, стремившиеся освободиться от всякой доктринальной привязанности, что в политике ведет к полной узурпации власти. Еще в 1938 г. Герман Раушнинг писал: «Можно попытаться установить родство между нацизмом, фашизмом и большевизмом: все три отличаются бездоктринальной динамичной революцией, различаются лишь импульсы и окраска революций»[1090]. Следует сказать, что все три отличаются не привязанностью к определенным условиям отдельных политических культур, а, наоборот, демонстрируют крайнюю степень отчуждения не только от каждой отдельной политической культуры, но даже и от сил, приведших их к власти. Наиболее роднит нацизм и большевизм то, что, по словам Людвига фон Мизеса, они – правое и левое крыло одной и той же сущности: коллективизма[1091].

В определенном смысле весьма характерно высказывание Эрнста Юнгера в 1932 г. об отношениях «консервативной революции» и нацизма: «Духовные предпосылки немецкой революции (речь идет о нацистской „революции“. – О.П.) были созданы вне нацизма. Национал-социализм исполнил роль народа в этой революции, благодаря ему дело революции было грандиозно расширено, и она стала гордой силой. Мы не только радуемся этому, но и осознаем, что сами во многом содействовали этому. Незаметной постепенной работой, особенно среди образованных слоев, мы каждый день создавали предпосылки для того, чтобы народ отдал голоса нацистским кандидатам. Эта работа была героической, так как мы отказались от наград, от внешнего успеха. Я уважаю примитивность народного движения, уважаю боевой дух победоносных гаулейтеров и штурмфюреров, но это не дает им права рассматривать себя как соль земли и презирать духовных предшественников»[1092]. Несмотря на эти претензии, до конца Веймарской республики, не говоря уже о Третьем рейхе, консервативные революционеры остались офицерами без армии, по точному определению лидера НННП графа Куно фон Вестарпа[1093]. Еще в 1932 г. Эрнст Юнгер знал о стремлении нацистов оторваться от консерваторов, а после 1933 г. этот разрыв осуществился в полной мере. Выступления Эдгара Юлиуса Юнга и группы вокруг журнала «Тат» (Tat) против нацистов были запоздалыми и показали лишь полную беспомощность этих невольных помощников Гитлера. Приспособление некоторых идей «консервативной революции» к целям нацизма было осуществлено путем сведения их к духовному варварству и невероятной примитивности. Сами младоконсерваторы это превосходно сознавали, так, Ганс Богнер писал в «Немецком обозрении» за 1932 г.: «Великие идеи лишь тогда овладевают массами, когда они становятся массовым сумасшествием, так как массовое сумасшествие охватывает целое. В наши дни определенные фундаментальные ценности немецкой консервативной веры превратились в массовое сумасшествие не благодаря деятельности какой-либо элиты, а вследствие национал-социалистического народного движения. Это массовое безумие будет благословенно, если оно приведет к освобождению Германии: дело не в программе и не в фюрере: когда делается история, о личных достоинствах не спрашивают. Но надеяться, что консервативная вера в какой-либо более приемлемой форме охватит такие массы народа, нельзя»[1094]. Для полной корректности нужно подчеркнуть, что «консервативную революцию», за некоторыми исключениями, частью национал-социализма считать нельзя, как нельзя считать ее духовной матерью нацизма. Напротив, как писал Вильгельм Моммзен, «только один консервативный лагерь имел твердые идейные позиции, оказавшись довольно устойчивым к воздействию нацизма, пытавшегося затянуть представителей этого лагеря в свой идейный круг»[1095].

Определенная общность содержания понятий «консервативная революция» и «нацизм» ничего не меняет в этом утверждении, ибо сотворенные консерваторами национальные мифы нацисты использовали по своему усмотрению. Большой знаток национал-социализма Герман Раушнинг указывал, что «консервативная революция» была кулисами, а политической действительностью являлась радикальная революция, которая проявлялась не в мировоззрении, а прежде всего в революционной тактике движения. «Если не принимать во внимание это развитие, – писал Раушнинг, – то всякое понимание положения в Германии исключено»[1096]. Самый значительный поэт-лирик первой половины XX в. (по мнению Иосифа Бродского) Готфрид Бенн, одно время близкий «консервативной революции», писал год спустя после прихода нацистов к власти: «Есть только форма и мысль. Эту мысль вы не найдете у Ницше, но она там скрыта. Его белокурая бестия – это мечта об объединении духа и власти. Оказалось, это невозможно, это два разных царства. Пока на этот счет заблуждаешься, можно что-то делать, а если это заблуждение исчезнет, тогда конец и всякой деятельности»[1097]. Это высказывание – практический призыв к внутренней эмиграции в условиях режима, не соответствовавшего первоначальным чаяниям «консервативной революции». Тот же Бенн в 1934 г. писал, что нацисты кажутся ему труппой, которая в театре объявила о начале «Фауста», а самое большее, на что способны актеры, – это дешевый фарс. Поэт писал, что никогда в истории Германии страной не управляли такие мизерные персоны – собрание субъектов, которым никакой серьезный фабрикант, по слова Юнгера, не дал бы торговой доверенности[1098]. После 1933 г. Бенн, Юнгер и другие представители «консервативной революции» были поставлены в такие условия, когда их ценности уже не имели силы и только стиль и форма помогали сохранить ориентацию. Отсюда – «борьба за слово» у Бенна и эстетизм у Юнгера: «на краю пропасти речь идет прежде всего о достоинстве».

Восхищаясь опытом фашистского переворота в Италии (сам Муссолини полагал, что в Германии, как стране более культурной, чем Италия, фашизм невозможен), представители «консервативной революции» скептически относились к возможности такого опыта в Германии. Так, Георг Кваббе писал, что счастье Германии заключается в том, что «у нас фашизм принял абсолютно бездуховные и жестокие формы и определенно продемонстрировал реформистскую несостоятельность»[1099]. Представители «консервативной революции» и позже весьма сдержанно относились к нацизму, так, даже Папен, имевший косвенное отношение к консерваторам, таким образом отделял «консервативную революцию» от нацизма: «Самым существенным во всяком консервативном