12 апостолов блокадного неба - Марина Викторовна Линник

и не могли мы показать врагу свою слабость: что, мол, так боимся их, что бежим, только пятки сверкают. Нет, мы не могли так поступить. В конце концов, на кону была наша честь. Но и оставаться в танке, который в любой миг могли подбить, неразумно.

– И что же вы сделали?

– Командир и водитель-механик решили разведать местность. Но едва они высунулись из укрытия, как огненный шквал фашистских автоматов обрушился на беззащитные фигуры. Водитель пал мгновенно, сраженный наповал, а лейтенант, скошенный пулями, рухнул на землю, истекая кровью. Сашка, мой верный товарищ, башенный стрелок, воспользовавшись кратким затишьем в этом адском концерте, бросился на помощь командиру, отчаянно пытаясь втащить его обратно в спасительную броню танка. Но немцы вели прицельный огонь, не позволяя даже поднять голову. Увидев сложившуюся ситуацию, я понял, что надобно что-то предпринять. А что? В голове промелькнула лишь одна мысль – обрушить на фрицев шквал ответного огня, ошеломить их, посеять панику и смятение в их рядах. И я, не раздумывая, принялся за дело, открыв ураганный огонь из пулемета. Под прикрытием этого огненного занавеса Сашке все же удалось дотащить командира до наших и доложить о напряженной обстановке. Я же остался в танке один на один с врагом.

– Один? – дочь и мать ахнули. – И никто не пришел на выручку? Но как же ты спасся?

– Да, в первый день мне пришлось защищать мою крепость самому. Сколько длилась эта осада, сколько патронов я выпустил, поливая свинцом подступающих гадов, не помню. Казалось, время остановилось. Бил длинными очередями, не жалея дисков, не давая им даже приблизиться к бронированному чреву танка. Сказать по правде, я вообще смутно помню те тринадцать дней. Лишь на второй день ко мне на выручку пробился Егор, первоклассный механик, которому было поручено любой ценой вытащить танк из болотной жижи. С его появлением стало немного… терпимее, что ли. Появилась возможность забыться тревожным сном на пару часиков. А так… нам ничего не оставалось, как только обороняться. Мы подпускали фрицев как можно ближе и… практически в упор расстреливали их из пулемета, посылая очередь за очередью в сторону врага. А они хитрыми были, черти. То с фланга зайдут, то с тыла подкрадутся. Но и мы не лыком шиты, на мякине нас не проведешь.

– То есть твой товарищ не выполнил задания?

– Увы, внученька. У Егорки ничего не вышло. Танк дюже застрял: ни туда, ни сюда.

– А что вы ели? Пили?

– Ну… с едой дело обстояло гораздо хуже, чем с боеприпасами. У нас имелось в запасе всего пара банок тушенки, кусок сала и немного сухарей. А пили… А вот воды в танке не было.

– Совсем?

– Почему совсем не было? Была. Та, что просачивалась в танк.

– Но это же болотная вода! – поморщилась девица. – Я бы лучше от жажды умерла, чем ее пить.

– Знаешь, дорогая, когда ты сидишь тут, в теплой квартире, сытая, одетая, обутая, когда над твоей головой не свистят пули и ты можешь спокойно спать по ночам, то тебе трудно осознать и понять, что может быть как‑то иначе. Что ты в любое мгновение можешь умереть. Не от свинца, так от голода или жажды. А тебе только восемнадцать. Ты еще не вкусила настоящей жизни, не познала ее горечи и сладости. Поэтому, дорогая, прежде чем судить кого-либо, попробуй примерить его шкуру, почувствовать на себе тяжесть его ноши.

Пристыженная девушка покраснела и опустила глаза.

– Пап, а как вы выжили? – дочь смотрела на отца широко раскрытыми от удивления глазами. – Без еды, воды? В сырости и холоде?

– Не знаю… В памяти моей те дни сплелись в один непрекращающийся бой. Каждая заря рождала новые атаки. Фашисты, словно хищные звери, обходили нас, рыская в поисках уязвимости. Они считали наш танк лакомым куском, легкой добычей. Как мы выстояли? Лишь силой духа и неукротимым желанием жить. Особенно Егорка… Когда он полз ко мне, его настигла вражеская пуля. Раны – глубокие, кровоточащие – терзали руку и бедро. Я перевязал их как мог, но яд заражения уже проник в его плоть. Через несколько дней товарищ мой ослаб, лишь изредка находя в себе силы подать снаряды или подтащить короб с патронами для пулемета. И знаете, что поразительно? Я видел его страдания, видел, как боль и забытье сражаются за его разум. Видел, как воспаленные раны жгут его тело, но ни разу не услышал от него ни стона, ни жалобы. Зная, что жизнь его угасает, Егор до последнего вздоха верил в наше спасение, в нашу победу. Сейчас много говорят о героизме, о подвигах тех страшных лет. Но героизм – это не слепая храбрость, не бросок на амбразуру с гранатой в руке. Героизм – это преодоление себя, своего страха, своей слабости.

Старик замолчал. Глубоко вздохнув, он взял пожелтевший лист газеты и протянул его дочери и внучке.

– Он был удивительным человеком. Настоящим героем!

– А твой товарищ погиб? Он умер? – тихим голосом спросила внучка.

– К сожалению, да. Егор умер уже в госпитале, в который мы попали через тринадцать дней осады, – помолчав, ответил дед. – Представьте: какое величие духа! Раненый, ослабленный, он находил в себе силы не только помогать мне физически, но и поддерживал морально. Вряд ли я выдержал бы без него. Егорка мог вселить уверенность одним только взглядом, одним словом. Сильный человек!

– То есть вас спасли только через тринадцать дней? Я правильно поняла, дед? – не веря ушам, задала вопрос девушка. – И все это время…

– Все это время мы бились с врагом один на один. Наш танк стал крепостью, частичкой нашей Родины, которую мы продолжили защищать даже тогда, когда закончились снаряды.

– Но как? – ахнули мать с дочерью. – Чем?

– Когда наш пулемет захлебнулся из-за того, что в диске закончились патроны, у нас остались еще три гранаты. Две из них я бросил в приближавшихся гитлеровцев, а одну приберег для нас. Хотел взорвать танк, чтобы он не достался врагу.

– И ты бы сделал это, дед?

– Конечно! А как иначе? – нахмурился Виктор Сергеевич, сердито поглядев на внучку. – Я – советский солдат! Я давал присягу.

– Папа, не волнуйся, пожалуйста! – положив ладонь на морщинистую руку отца, проговорила дочь. – Да, ты прав. Мы не в состоянии понять и осознать те события, о которых ты сейчас рассказываешь. Наверное, потому, что вы, люди, прошедшие войну, не любите рассказывать о тех страшных годах. А в книгах, в фильмах правда искажается или приукрашивается. Часто это всего лишь вымысел, задумка режиссера или писателя,